Утром, собираясь в школу. Таня решила больше не разговаривать с Генкой. Ни за что. Никогда. Пусть он хоть сто двоек получит по немецкому. Пусть с кем хочет устраивает свои дурацкие шутки…

Первые три урока она даже не смотрела в Генкину сторону. Но когда на перемене Генка подошел к ней и спросил: «Чего ты дуешься? Почему вчера не приходила?» — она не удержалась и, вместо того чтобы отвернуться и промолчать, пожала плечами и сказала:

— А что, я обязана?

— Или, может, ты заходила?

— Тебе лучше знать, — сказала Таня возмущенно.

— Это почему же?

— А потому, что «потому» кончается на «у». Понял?

Он вдруг засмеялся:

— Ладно, не злись, после уроков я тебе кое-что покажу.

Конечно, она вовсе не собиралась идти к нему после уроков. Но Генка был упорный человек. Он схватил ее за руку и потянул за собой — она даже не думала, что он такой сильный. Таня никак не могла вырвать свою руку. Сначала она упиралась всерьез, а потом только для вида, потому что ей действительно стало интересно, что же он хочет ей показать.

Дома в передней он опустился на колени возле какого-то ящика, присоединил провода.

— Ну-ка, позвони теперь…

— Вот еще! — Таня нерешительно стояла в дверях, она ждала от Генки какого-нибудь подвоха.

— Да позвони, будь человеком, не бойся…

Таня осторожно нажала кнопку звонка.

И сразу вслед за звонком в передней раздался шорох, потрескивание и Генкин голос произнес: «Никого нет дома».

И стало тихо.

Генка смотрел на нее, и его большой рот постепенно растягивался в улыбке.

— Ну что, поняла теперь? Это мы с Люськой, с моей сестрой, придумали.

Таня вздохнула.

Права Генкина мать, когда говорит, что в этом доме можно ожидать всего, чего угодно. «Можно ожидать, — говорит она, — что в один прекрасный день все двери начнут открываться сами собой; можно ожидать, что трамвай въедет в коридор, только нельзя дождаться, чтобы кто-нибудь починил мясорубку или сменил электропроводку. Наверно, мне, старой женщине, придется принести лестницу и самой лезть к потолку менять шнур…»

— Это будет очень интересный акробатический номер, — тут же отзывается Люся. — Только не забудь натянуть сетку…

Первое время, когда Таня слышала такие разговоры, она вся сжималась и испуганно смотрела на Генкину мать: ей казалось, что вот-вот вспыхнет ссора. Но мать не обижалась, и все подобные разговоры в доме Федосеевых обычно заканчивались всеобщим авралом. Генка отправлялся на кухню чинить мясорубку, а Люсины товарищи-студенты притаскивали лестницу-стремянку и принимались менять электропроводку…

Больше всего, конечно, доставалось Генке. Если взрослые, придя домой, обнаруживали, что дома нет хлеба, Люся говорила своим подругам:

— Нет, вы только подумайте, я до сих пор была уверена, что у меня заботливый брат, а оказывается… Нет, товарищи, вы только взгляните на его лицо — обратите внимание на то выражение злорадства, с которым он наблюдает, как его родная сестра медленно умирает с голоду…

И все сразу начинали качать головами и рассматривать Генку так, словно видели его в первый раз, словно он и правда был редким злорадным экспонатом из зоопарка.

Генка ворчал и тоже пытался острить, но у него это получалось плохо, — он начинал злиться, и преимущество всегда оказывалось на Люсиной стороне. Генке не оставалось ничего другого, как послушно идти в булочную.

Дома у Тани все происходит по-другому. Дома у Тани мама говорит:

— Танечка, если ты ничем не занята, будь добра, сходи за хлебом.

И Таня отвечает:

— Хорошо, мамочка, сейчас.

Пока Таня была занята своими мыслями, Генка уже притащил какую-то картонную коробочку.

— Угадай, что это?

У него на ладони — хрупкое переплетение тонких проводков, соединенных с черными шляпками на проволочных ножках, с крошечными, меньше копейки, оранжевыми кружками, с красными и зелеными деталями, похожими на цветные камешки.

— Карманный приемник — вот что!

У Таниного отца тоже есть маленький транзисторный приемник, но по сравнению с ним, купленным в магазине, упрятанным в блестящую коробку, этот, Генкин, выглядит таким хрупким, таким легким, почти невесомым, таким беззащитным, — кажется, только дунь, и он разрушится, исчезнет; даже не верится, что здесь, в этих тонких проволочках, в этих крошечных деталях, может родиться звук. Но Генка присоединяет маленький динамик, что-то вертит, скрепляет какие-то провода, и схема вдруг оживает, в динамике сначала раздается шуршание, а потом слышится музыка, не громкая, но самая настоящая музыка. Бывает же так: лежит у тебя на ладони обыкновенная сухая веточка, и вдруг дунул ветер, шевельнул ее, и ты видишь, что это вовсе не сучок, не веточка, а живое существо — какой-нибудь богомол кивает тебе головой и перебирает своими тонкими ногами. И сейчас в руках у Генки произошло точно такое же превращение: только что все эти проволочки были неживыми, холодными, и вдруг началась в них какая-то своя жизнь, началась невидимая глазу работа, и вот из ничего возникла музыка.

— Это я для брата подарок делаю, — говорит Генка, осторожно пряча свое сооружение в картонную коробку, — у него скоро день рождения. А что? Вот достану футляр — приемничек еще получше будет, чем в магазине!

Старшего Генкиного брата Таня еще ни разу не видела. Он работает в каком-то институте, его очень ценят, он способный, даже талантливый, и у него все время пропасть разных дел, — кончит одно и сразу берется за другое, вот потому он так мало бывает дома, все занимается… Но слышит она о нем сто раз в день. В углу комнаты лежат гантели — это брата. В передней стоят лыжи — брата. Почтальонша принесла бандероль — брату. Люся купила толстый англо-русский словарь — для брата. Совсем как в сказке про кота в сапогах.

Сломается телевизор — «придет брат, починит», «надо спросить брата», «надо рассказать брату», «брат говорит»… Даже удивительно, что это за человек такой — все умеет, все может, если верить Генке. Взглянуть бы на него хоть одним глазком. Иногда Тане становится даже обидно оттого, что у нее нет ни сестер, ни братьев…

Раздается звонок. Это пришли за Генкой одноклассники, братья Сазоновы, Борис и Глеб. Они взволнованы. Перебивая друг друга, они сообщают, что поле уже почти просохло после вчерашнего дождя, что пацаны из соседнего двора уже собрались, что мяч уже надут: «Во, потрогай какой!». Но Генку и не надо уговаривать. Он торопливо натягивает пальто.

— Танька, айда с нами, будешь болеть!

И что-то странное происходит с Таней. Она вдруг забывает, что еще не была дома, что ее ждет мама, что ей надо разучивать вальс Штрауса, — сейчас она совсем не думает об этом. Она бежит вместе с мальчишками вниз по лестнице в распахнутом пальто, бежит на пустырь, где уже идут последние приготовления к матчу: сваливаются в кучи, вместо штанг, портфели и пальто, засыпается песком огромная лужа посреди поля, двое счастливых обладателей формы с непроницаемыми лицами зашнуровывают бутсы.

Наконец игра начинается. Мокрый мяч тяжело катится по непросохшей земле, мальчишки толпой, отталкивая друг друга, несутся за ним.

— Пас! Пас! — надсаживается кто-то слева.

Прыгает вратарь между двумя грудами пальто. Свистят и орут болельщики.

— Бей! — кричит Таня вместе со всеми, когда Генка прорывается к воротам. — Бей!

Двое мальчишек рядом с ней курят не скрываясь. У мальчишек самые что ни на есть хулиганские физиономии, но Тане почему-то вовсе не страшно, — азартный восторг, ощущение самостоятельности захватывают ее.

— Давай! — кричит она. — Давай, Генка!

Глеб, взмокший, краснолицый, уходит, прихрамывая, с поля.

— Судья — жи́ла, — говорит он, — у них был явный офсайд.

И хотя Таня не знает, что такое «офсайд», она кивает, она соглашается. Ей весело и жарко, она хочет сбросить пальто, но в этот момент кто-то берет ее за плечо.

— Так вот ты где, — слышит она мамин голос. — А я тебя везде ищу. Ты знаешь, сколько сейчас времени?