Уленков вошел в комнату, чуть прихрамывая и исподлобья поглядывая на своего командира. Занятый записной книжкой пленного, Быков не сразу заметил Уленкова, и молодой летчик, разглядывая исписанные мелкими буквами листы бумаги, лежавшие на столе, молча наблюдал за майором.
— Ну как? — спросил Быков, отрываясь от бумаг и протягивая руку Уленкову. — Тебя, значит, можно поздравить!..
— Машину я угробил, — угрюмо ответил Уленков.
— Об этом не думай. Раз я говорю, что можно поздравить, значит, не зря говорю. Вслед за героями Харитоновым и Здоровцевым ты показал фашистским асам, что русские летчики свято хранят наследие Нестерова и смело идут на таран… Видишь, сейчас я занят, а ты пока посиди, с Кузьмой Васильевичем поговори. Только потише разговаривайте, не мешайте вести допрос. А то ведь из меня следователь плохой, к юридической службе я не готовился. Мое дело — солдатское, но раз у нас сегодня такой подарок, от божьего дара отказываться негоже… Верно? — спросил он, неожиданно обращаясь к гитлеровцу.
Вопрос был задан так неожиданно и таким громким голосом, что тот, побледнев, ответил:
— Верно…
— Значит, по-русски-то вы говорите? — спросил Быков. — Зачем же вы уверяли меня, что никогда Россией не интересовались, и знать её не знали, и думать о ней не думали?
Пленный молчал, но в его молчании уже не было вызова, и окаменевшая судорога улыбки делала его лицо жалким и растерянным.
— Капитан Герих, извольте отвечать, когда вас спрашивает майор.
Встав со стула, вытянув руки по швам, не отводя взгляда от серых внимательных глаз Быкова, Герих четко и быстро ответил по-русски на заданные ему вопросы.
Тентенников подошел к Уленкову и, наклонившись, жарко задышал в ухо: «Ну и молодец Ванюшка! Чувствуется в нем хорошая школа. Ведь и меня перехитрил: я уже думал, что фашист сбил его с панталыку. Да не тут-то было… Ну, молодец!»
Чем дальше наблюдал Тентенников за пленным, тем больше мучило его непонятно-острое воспоминание. Будто подхлестываемая ударами хлыста, память гнала сквозь годы и прожитые десятилетия, и где-то в отгремевшей дали прожитых лет видел он это розовое лицо, эти коротко подстриженные светлые усы…
Воспоминания гнали, торопили, вырывали сейчас из прошлого сотни лиц, но каждое сразу же таяло, и было в лихорадочной стремительности воспоминания то мучительное чувство, которое испытывают люди, когда начинают замечать, что не могут вспомнить издавна памятные имена и фамилии.
Где он видел этого Гериха, где впервые в жизни столкнулся с ним? Это могло быть давно: ведь пленный немолод, ему лет под сорок. Смолоду доводилось Тентенникову сталкиваться с летчиками разных наций, разных стран. Встреча могла состояться когда-то в России, но не было ничего невозможного в том, что он увидел Гериха впервые где-нибудь за границей, на одном из иностранных аэродромов. Тентенников сжал правой рукой пальцы левой, сжал больно, с силой, словно надеялся, что боль поможет нестерпимо трудной работе памяти.
Одно воспоминание особенно волновало его.
Он вспомнил давний полет на пассажирском аэроплане международной воздушной линии. Он летел тогда не как летчик, а как обыкновенный пассажир. В середине двадцатых годов самолет шел из Германии в Россию. Обычный пассажирский самолет, на котором не было ни бомб, ни пулеметов. На востоке светился воздушный маяк. Ярко освещенные немецкие города проходили внизу. Тентенникову не спалось в ту ночь. Он видел белые, зеленые, красные огни впереди; знак из белых и зеленых огней на перекрестке воздушных дорог и красный огонь посередине.
И сразу же Тентенников вспомнил, что летел тогда с этим человеком в самолете, уходившем на восток. Тентенников возвращался на родину из командировки, и сидевший рядом с ним молодой немец заговорил по-русски. Было в его манере держаться что-то подхалимское, и Тентенников ничего ему не ответил. Потом, на аэродроме, в часы ожидания они разговорились, и немец восторгался всем русским и расспрашивал, можно ли перейти на советскую службу.
— Ты еще притворялся, что не говоришь по-русски? — уже не в силах сдержать ярость, крикнул Тентенников, совсем близко подходя к нему и в упор глядя на него. — Помнится мне то время, когда ты по-русски говорить учился и извинялся, что акцент у тебя неважный. Иль позабыл?
Герих с недоумением посмотрел на Тентенникова. Они стояли теперь друг против друга, и пленный был еще не в силах понять, почему к нему обращается незнакомый пожилой человек.
— А помнишь, как мы с тобой летели из Берлина в Москву на почтовом самолете и ты подлаживался ко мне и рассказывал, что сдал экзамен на пилота и будешь водить пассажирские машины в Россию? Для того ты, значит, летал на пассажирском самолете, чтобы потом легче было вести на нас бомбардировщик?
Невольно отступив в сторону, боясь стоять рядом с этим могучим, широкоплечим великаном, пленный летчик тихо сказал:
— Я вас не припоминаю…
— Еще бы ты припомнил! — раздраженно сказал Тентенников. (Впрочем, и он сам теперь понял, что сгоряча обознался, спутал лицо пленного с лицом давнишнего своего попутчика.) — А сюда зачем с бомбами явился?
— Я только солдат, — упрямо сказал капитан Герих.
— Зачем ты прилетел к нам? Кто звал тебя, гадина? — с ненавистью скрипнув зубами, сказал Тентенников.
Гитлеровец старался смотреть только на Быкова, в спокойной уверенной речи которого, как ему казалось, не было ноток раздражения. Но Быков молчал, и молчание тяготило капитана Гериха. Оно начинало страшить, так как он все еще не мог понять, куда его направят отсюда и что его ожидает в дальнейшем. На мгновение он представил, как расправился бы сам с допрашивающими его людьми, попади они в плен, но мысль об этом окончательно лишила его последних душевных сил: если русские успели узнать об участи своих пленных, ему этого не простят…
— Я не рядовой летчик, — с усилием сказал Герих. — Я друг Гуго Удета. Вам, должно быть, известно имя лучшего немецкого воздушного генерала. Я представлен к награждению орденом, который до меня имели только четыре летчика. Я должен был стать пятым. Я прошу вас внести мои слова в протокол.
— С удовольствием, — сказал Быков. — Мы можем даже пригласить корреспондентов и просить их, чтобы они рассказали о вас в печати.
— Очень хорошо…
— А за что вас хотели наградить новым орденом?
— За мою боевую службу.
— За победы в воздушных боях?
— Прежде всего за искусное бомбометание.
— Где вы больше отличались?
Герих молчал.
— Убивали мирных жителей?
— Это меня не касалось, — пожав плечами, ответил Герих и белыми, пустыми глазами посмотрел на Уленкова.
Ему казалось, будто большевики агитируют, и он пожалел уже было, что так ответил. Может быть, лучше сказать о своем раскаянии? Или, еще лучше, похвалить русских летчиков? И, продолжая отвечать Быкову на вопросы о расположении немецких аэродромов, о числе и типах самолетов, называя фамилии старших командиров, он ждал минуты, когда сможет сам задать вопрос.
Поставив свою витиеватую подпись на последней странице протокола, он решил наконец, что настало время заговорить по-другому.
— Может быть, теперь, когда я так искренне отвечаю, вы позволите мне самому задать вам вопрос? — сказал друг Гуго Удета.
— Пожалуйста, — отвечал Иван Быков, откладывая в сторону ручку и внимательно наблюдая за неторопливо-размеренными движениями фашиста.
— Как вы могли убедиться из моего искреннего и откровенного показания, я — опытный летчик, — медленно проговорил капитан Герих, отводя глаза от пристального, насмешливого взгляда майора. — Вы знаете, что я много раз был награжден за боевые отличия, дрался над полями Европы. Но такого летчика, как тот, который сбил сегодня мой самолет, я не встречал еще ни разу. Я должен откровенно сказать, что такого летчика я еще не встречал, — повторил он фразу, которая, как казалось ему, несколько облегчит его дальнейшую участь в плену.
Быков холодно посмотрел на него и, сложив исписанные листы, перевел взгляд на Уленкова.