Быков слушал невнимательно.
Тентенников огорчился. Подозрительно оглядев друзей, он неожиданно уставился круглыми немигающими глазами на Быкова и печально сказал:
— Неинтересно слушать мою болтовню? А я еще многое знаю! Трудная жизнь прошла. Большая! У меня матушка-старуха в Канавине и любимая девушка в городе Гороховце… Хотя, что ж, впрочем, о любимой девушке я пошутил, — испуганно проговорил он, заметив быстрый, колючий взгляд жены. — Никого у меня нет и не было. Ни одного близкого человека, кроме вас. А вот когда маленький был, как увижу, бывало, желтенькие кувшинки на болоте — и сразу в слезы. А почему? Только Глеба с Быковым и любил…
Он остановился на секунду, перевел дух, и в разговор вмешалась Кубарина.
— Зря так много пьешь! Вечно о друзьях-товарищах говоришь, а о жене и не вспомнишь… Мне бы легче было с тобой, если бы ты их меньше любил. На горе мое ты их любишь. За них хоть в огонь и воду…
— Правильно! — ответил Тентенников. — А если так, то давайте, друзья, поцелуемся!
И он полез целоваться к обоим товарищам поочередно. Крепко прижал к груди Глеба, расцеловал в обе щеки Быкова, потом уселся поудобнее в кресле, уперся локтями в обитые синим бархатом подлокотники и сразу задремал.
Теперь общий разговор как-то затих. Глядя на одутловатое, усталое лицо задремавшего приятеля, Быков припомнил, как суетился сегодня Тентенников, как клялся устроить свадебку на славу и сколько беспокойства принял…
Он подошел к Тентенникову, подложил ему под бок подушку, и тот захрапел блаженно, откинув на спинку кресла свою большую лысеющую голову.
Иван Петрович морщился, но молчал, и Лена старалась не глядеть на него: она чувствовала, что отец недоволен, и вскорости, по самому пустяшному поводу, прорвется его раздражение. Кубарина, медленно и осторожно открыв пудреницу, блаженно прошептала, обращаясь к старику Победоносцеву:
— Если бы вы знали, какой он у меня хороший, и сами бы его полюбили! Я с самой первой встречи только о нем одном и мечтала. Знаете, он человек из сказки, неистощимой щедрости душевной…
Иван Петрович нахмурился, но Кубарина с увлечением продолжала:
— Большой он души человек. Я его подметки не стою. Нет, вы не пытайтесь мне возражать, не стою… Весь он какой-то необыкновенный.
Решив, что Иван Петрович интересуется её исповедью, она с жаром произнесла:
— Он ведь меня, знаете, за что полюбил? За романсы. Как я их пела… Вот помните:
— Нет, вы меня уж извините: романсы я любил в двадцать лет, а сейчас они меня не интересуют, — промолвил старик, глядя на сына и дочь и словно извиняясь перед ними, что по неосмотрительности попал в такую легкомысленную компанию.
Ненадолго наступило молчание, и Иван Петрович подошел к дочери.
— Что же, Лена, мне пора уходить. Может, ты хоть до двери проводишь?
Лена и Быков поднялись, пошли провожать старика. Вышел в переднюю и Глеб. Иван Петрович почесал клочковатую седую бороду, протер пенсне носовым платком и громко сказал:
— Конечно, каждый веселится, как может. Мне же сегодня весело не было. Единственное, что успокаивает меня, — это характер Петра Ивановича. Он сегодня тоже, должно быть, не особенно радовался. Его тягртило излишнее веселье Тентенникова. А впрочем, что же следует говорить в таких случаях? Живи, Леночка, как тебе нравится! Будь счастлива! Да что тут… — Он смахнул украдкой слезу, с огорчением подумал, что на старости лет стал совсем слезливым и сентиментальным, и поцеловал дочь в губы. — Ну, да ладно, — медленно проговорил он. — Прощайте…
— Уже уходите? — с волнением спросил неожиданно проснувшийся Тентенников. — Не пешком же вам на Подьяческую добираться… Сейчас вас шофер довезет. И не отнекивайтесь, пожалуйста, — у меня с ним особые расчеты. А насчет машины не беспокойтесь — сразу примчит…
Утро уже занималось, окна стали синими, светлело небо над пустырями. Потирая руки, Тентенников важно сказал:
— Сегодняшним праздником я доволен. Как-никак, а свадебку мы сыграли…
Глеб отвел Лену в сторону, взял её за руки, пристально и ласково заглянул в глаза сестры.
— Ты молодец, Глебушка, — прошептала она, обнимая брата, — и всегда меня понимал, с самого детства. Знаешь, мне кажется, что с Петром мы не расстанемся до смерти. А уж если ты останешься бобылем, не женишься, обязательно после войны будешь жить с нами…
— Пока что загадывать рано. Живы будем — посмотрим…
— Что же, пора и по домам! — сказал Тентенников, когда вернулся шофер. — Ты, Глеб, конечно, с нами пойдешь?
— Обязательно с вами.
Быков и Лена остались одни в большой холодной квартире. В столовой было накурено. Пошли в соседнюю комнату. Быков повернул выключатель.
Отблеском разноцветных огней засияла люстра, вся в каких-то стеклянных серьгах. На письменном столе лежало недоконченное письмо. Быков взял его, прочел вслух последнюю фразу: «От Славы только что получил письмо, он проездом был в Эрзеруме — и вот снова едет неизвестно куда. О господи, доколе будут тянуться сквозь нашу жизнь нескончаемые пути и дороги?»
— Не правда ли, странно и даже неудобно как-то, что мы стали свидетелями чужой жизни? — сказала Лена. — И чужие письма читаем…
— Кузьма затеял, — поморщился Быков. — Зачем нам такая большая квартира? Нам бы и одной комнаты хватило…
— Что ж, не вечно тут будем жить…
Она стояла в другом конце комнаты. Быков подошел к ней совсем близко, взял за руку, заглянул в глаза. Новая прическа все изменила, — вдруг почувствовал он; челка светлых волос, начесанная на лоб, скрыла первые тонкие морщинки, первые неуловимые отметины невозвратно ушедших годов. Теперь уже не придется встречаться украдкой, таиться от самых близких друзей, целоваться на лестнице, назначать свидания в часы, когда никого не бывало в комнате, которую он занимал с приятелями. Отныне жизнь сложится иначе.
— Лена, — сказал он, сжимая её руку. — И подумать только, что мы теперь навсегда вдвоем, до самой смерти…
Они подошли к окну. Брезжил скупой рассвет над громадами каменных зданий, деревья ближнего сквера чернели на перекрестке, огромное воронье гнездо на липе под окнами казалось издали шапкой, которую надел набекрень подгулявший прохожий. В белесом наплыве предметы меняли очертания, вещи теряли тона, краски становились однообразными. Быков чувствовал, как шевелится узкая холодная рука Лены в его руке.
— Печку, может быть, затопить? — спросил он.
Лена не успела ответить: задребезжал звонок.
— Неужто Тентенников вернулся?
— С него станется, — усмехнулся Быков. — Еще какое-нибудь хозяйственное распоряжение забыл отдать.
— Он неутомим. Глядя на него, поражаешься, сколько энергии в человеке… он, должно быть, никогда в жизни не уставал…
— Ты права. Я видывал его в трудные минуты. Силушки в нем и на самом-то деле как у Ильи Муромца. Он однажды, на спор, серебряный рубль согнул…
Быков открыл дверь. Рассыльный вошел в переднюю, протянул телеграмму.
— Может быть, не мне, а моему однофамильцу, бывшему хозяину квартиры?
— Не могу знать.
— Распечатать, значит?
— Ваше дело.
Быков расписался, проводил рассыльного и только тогда распечатал телеграмму. Да, конечно, телеграмма была адресована ему, а не действительному статскому советнику Быкову. Но как могли в Воздушном управлении узнать его адрес? Не иначе — Кузьма сказал. Вот ведь каким аккуратистом стал, даже и об этом позаботился. Должно быть, Григорьев уже успел договориться в Москве об отправке отряда…
— Кто приходил? — спросила Лена.
— Так, пустяки! — ответил Быков, пряча телеграмму в карман.
— Нет, я тебя серьезно спрашиваю, ты не шути!
— Я не охотник до шуток.
— Где же Тентенников?
— Он не приходил.
Лена обиделась, подошла снова к окну, прижалась лбом к запотевшему стеклу.