Кругом тишина, молчит темный, угрюмый лес. Хоменко снова и снова припадает ухом к земле и, вслушиваясь в ночное безмолвие, слышит, как фыркают в лесу у коноводов лошади, трещит ночной кузнечик, журчит, переливаясь по камням на отмели, речка. Усилием воли он заставляет себя казаться внешне спокойным, но чувствует, что овладевшее им беспокойство передается и партизанам. Они уже не дремлют, не разговаривают, а также напряженно вслушиваются в окружающую их ночную тишину.

— Что же это такое? — не вытерпев, заговорил Хоменко, обращаясь к лежащим рядом с ним Ведерникову и Рудакову, — Уж не случилось ли беды какой?

— Не может этого быть, — возразил Ведерников, — стрельба была бы, без этого нельзя. Скорее всего, что пробрались в деревню и задержались там.

— Хоть вторую разведку высылай.

— А знаешь что, пошли меня и человек десять ребят боевых дай в помощь: переодену их казаками, сам офицером, у меня и погоны есть в запасе, и махнем под видом белых в село. Ну а вы тут будьте уж начеку, в случае чего — поддержите и огнем и прочим.

— Да-а, это ты здорово придумал, — сказал Хоменко. — Ну а как без пропуска-то?

— Рискнем. Притворюсь пьяным — пропустят, а в случае чего… в шашки — и ваших нет.

— Что ж, Петро, валяй. Смелым бог владеет.

Вскоре же после того, как Ведерников и Рудаков, попросившийся сопровождать Петра, ушли подбирать людей и готовить их к выезду, неподалеку заухал филин — условный знак разведчиков.

Ожили, зашебаршили партизаны, тихонько, сдержанно переговариваясь, обступили Захара. Подошли разведчики: впереди с двумя трофейными винтовками в руках Игнатьев, за ним, связанный по рукам, шел высокого роста белогвардеец, а позади Апрелков с обнаженной шашкой в руке. Партизаны расступились, пропуская пришельцев к Хоменко.

Игнатьев, обращаясь к Хоменко, рассказал, что едва нашли их, все обшарили — у мельницы, и у поскотины, и в поселке побывали. Обратно возвращались, возле речки услышали, храпит кто-то, а это они, черти, спят. Тут их и накрыли. Этого Игнатьев сразу скрутил, а второй-то вырвался да бежать! Хорошо, Апрелков догнал, срубил его к чертовой матери.

Белогвардеец, высокий, худощавый, в японском мундире и без шапки, с перепугу не мог выговорить ни одного слова. Дрожа, он таращил глаза на партизан, на усатую физиономию Хоменко, на офицерские погоны Ведерникова, и это, как видно, еще более сбивало его с толку.

— Да не бойся ты, чертушко, — теребил его за рукав Рудаков. — Чего трясешься-то как с похмелья! Убивать тебя никто не собирается, мы ведь не белые каратели. А ты еще, видать, из трудящего классу, вишь, руки-то в мозолях. Из каких ты, дружинник?

— Я… я… это… как его… ни-ни-билизованный, — с трудом выговорил белогвардеец.

Хоменко приказал развязать пленнику руки и заговорил с ним дружеским тоном:

— Не бойся, браток, не бойся, а лучше скажи-ка нам пропуск, чуешь? Пропуск какой зараз у белых?

— Пропуск-то… этот… как его…

— Ну, ну!

— Это самое… ну… Ведь вот сюда шли, помнил. — Пленник, переступая с ноги на ногу, поскреб рукой за ухом и, вспомнив, обрадованно воскликнул. — Антапка!

— Тише, тише, это верно будет? Смотри, соврешь, головой своей поплатишься.

— Правильно, Антапка, отзыв — Аткарск.

Узнав пропуск белых, обрадованный Ведерников заторопил своих казаков, и вскоре одиннадцать всадников на рысях двинулись в село. Впереди «подъесаул» Ведерников, за ним, в числе десяти казаков, — Рудаков, Егор, Маркел Никифоров, Макаров и еще шестеро переодетых в казачью форму. Лишь один, бывший матрос Денисов, не успел переодеться, ехал во флотском бушлате и в бескозырке.

— Сойду за арестованного, — сказал он Ведерникову.

Тот, подумав, согласился.

В село въехали благополучно, а в улице, недалеко от школы, два патрульных белогвардейца остановили, спросили пропуск и, когда Ведерников ответил, отдали ему честь, пошли дальше.

Мимо школы ехали шагом. Обнесенная невысоким забором, она находилась на холмистом пустыре между двух улиц. Здесь расположился белогвардейский обоз.

При слабом, красноватом отблеске догорающего костра, в центре школьной ограды, партизаны увидели крестьянские телеги, нагруженные ящиками, мешками с овсом. Вдоль заборов множество лошадей с хрустом жевали сено, брошенное прямо им под ноги, на землю. У ограды медленно прохаживался дневальный, а у ворот маячил силуэт часового.

Вскоре разыскали усадьбу Белоногова. Это был большой, под цинковой крышей, дом, через бревенчатый забор в ограде виднелось множество надворных построек.

Подъехав к крытым тесовым воротам, Ведерников постучал в них концом шашки. В ответ, загремев цепью, хрипло залаяла собака, а откуда-то из глубины двора донесся голос часового:

— Кто такой?

— Свои!

Часовой подошел к воротам и, не открывая их, опять спросил:

— Кто это?

— Четвертой сотни подъесаул Таскин.

— Что пропуск?

— Антапка.

Чуть помедлив, белогвардеец отодвинул засов, открыл калитку. Но когда Ведерников, а следом и его казак спешились, начали вводить лошадей в ограду, часовой, отойдя в глубь, к сараю, приказал:

— Один ко мне, остальные стоять на месте.

— А ч-черт, — чуть слышно выругался Ведерников и, передавая коня Рудакову, дернул за рукав Денисова.

Тот, прикрываясь конем, снял винтовку, передал ее Макарову и, сложив позади руки, сделал вид, что они у него связаны.

— Мне нужно сдать вам арестованного, — подойдя к часовому, сказал Ведерников.

— Не знаю, господин подъесаул, это надо к начальнику караула.

— Где он?

— Вот там, в зимовье.

Только теперь увидел Ведерников в дальнем углу ограды слабый свет, исходящий из открытой двери небольшого флигеля. Понимая, что спорить с часовым бесполезно, он быстро повернулся и пошел туда.

Придерживая левой рукой шашку и стараясь не шуметь, Петр, войдя в зимовье, при слабом свете оплывшей свечи в фонаре, висящем на стене, увидел сидящего за столом белогвардейца в урядницких погонах, это, по-видимому, и был начальник караула. Облокотившись на стол и подперев руками голову, урядник спал, слегка высвистывая носом. Левее, вдоль стены тянулись длинные нары, где, лежа вповалку, также спали белогвардейцы. Несколько винтовок кучей стояло в углу, около самой двери. Подавив в себе желание схватить их и вынести в ограду, Ведерников подошел к спящему уряднику, тронул его за плечо. Проснувшись, урядник откинул назад голову, стукнулся ею об оконный косяк и, различив перед собою офицера, вскочил на ноги.

— Здравия желаю, господин подъесаул! — хрипло выговорил он, вытягиваясь в струнку и вскидывая правую руку к козырьку фуражки.

— Здравствуй, опусти руку! Мне нужно сдать арестованного большевика.

— Арестованного? Так что… не могу принять, господин подъесаул.

— Почему?

— Дежурного по гарнизону надо, так что пломба…

— Ерунда! — тоном, не допускающим возражения, выговорил Ведерников. — Я только что видел дежурного, он приказал принять и казака своего послал с распоряжением.

— Слушаюсь. — Урядник с видимой неохотой снял со стены фонарь и висевший там же ключ от сарая, двинулся следом за Ведерниковым.

Подойдя к сараю, мнимый офицер приказал своим казакам подвести арестованного и, когда те подошли, дважды кашлянул. Это был условный знак. Егор и еще четверо враз кинулись на урядника и часового и в одно мгновение обезоружили их, связали.

Приказав Денисову и Маркелу освободить заключенных, Ведерников, в сопровождении Рудакова, Егора и Макарова, поспешил к зимовью. Там они в первую очередь захватили стоящие в углу винтовки, выставили их на двор.

— Подымайтесь! — громовым голосом заорал Рудаков, устремляясь к нарам, и, ухватившись за приклад японского карабина, выдернул его из рук спящего бородатого дружинника.

Разбуженные так неожиданно, белогвардейцы в испуге заметались по нарам.

Ведерников поднял над головой фонарь.

— Руки вверх! — властно приказал он, угрожающе потрясая наганом.