— Пожалуй, верно. — Филипп поглядел на старуху, вздохнул. — Шубу-то мою не стели, придется идти, ничего не поделаешь. Спасибо тебе, дядя Ермоха.

— Не стоит. — Ермоха поднялся со скамьи, нахлобучил шапку. — Ну так ты не тяни, отправляйся живее. А я побегу к Елизару да к Андрюхе Макарову, обскажу им, а остальных-то они сами предупредят, кого следует. Прощевайте покедова.

— В добрый час.

К вылавливанию антоновских большевиков Березовский и сотник Пантелеев приступили на следующее утро, задолго до рассвета. Вместе с ними пошел поднятый спозаранку поселковый атаман и хмурый с похмелья Христофор Томилин с тремя понятыми — пожилыми дружинниками. Все вооружились винтовками и при шашках.

На дворе лютовал мороз, село заволокло густой копотью, усы и бороды дружинников в момент покрылись куржаком, обросли ледяными сосульками.

— Сдурел мороз-то, — ворчал сердитый спросонья атаман, приотстав от офицеров. — Вчера днем как славно было, дюже притаивало, а седни опять вон какая беда.

— Крещенские морозы вернулись, — отозвался один из дружинников.

— И чего это их приспичило, — продолжал ворчать атаман, — в эдакую рань с арестами этими.

— Самое время захватить дома, пока не разбежались, — так же сердито ответил ему Христофор Томилин, недолюбливающий атамана за то, что тот попустительствует сельчанам, явно сочувствующим большевикам.

Первым решили арестовать Филиппа Рудакова. Разбуженная громким стуком в окно, старуха задом наперед накинула ситцевый сарафан, открыла непрошеным гостям сенную дверь, впустила их в избу.

— Где хозяин? — чиркнув спичкой, обратился к ней Берёзовский.

У старухи при виде целой толпы вооруженных людей отнялся язык.

— Чего молчишь, старая, ну!

— Нету его… н-н-не знаю… — лепетала старуха, дрожа как в лихорадке.

— Да ты не трясись, бабка, не тронем тебя, не бойся, скажи только, где старик?

— Уехал он… восподин… начальник… уехал… в станицу… однако… вот хоть дядю Ермоху… — И тут, поняв, что сболтнула лишнее, старуха прикусила язычок.

— Ермоху? — прицепился к ней Иннокентий. — Это какого же Ермоху, работника нашего, что ли?

— Ой нет, батюшка… восподин…

— Он самый, работник ваш, Иннокентий Саввич, — заговорила, входя из горницы, невестка, кутаясь в бумазеевую шаль, — приходил вчера вечером, он часто у нас бывает, а тятенька-то уже уехал.

Берёзовский; не слушая ее, махнул рукой:

— Обыскать.

Понятые рьяно принялись за дело: обшарили все углы, слазили в подполье, осмотрели сени, а Томилин потребовал даже ключи от амбара у следовавшей по пятам за ними хозяйки.

— Да ты в своем уме, Истифор Миколаич? — съязвил атаман, осуждающе покачав головой. — Где же это видано, чтобы в эдакий мороз люди в амбарах отсиживались?

— Э-э, черт. — Христофор посоветовался с офицерами, приказал своим. — Идемте дальше.

Когда вышли на улицу, Томилин оглянулся на шагавшего позади всех атамана, шепнул Иннокентию:

— Это работник ваш предупредил Филиппа.

— Вы уверены в этом? Признаться, я то же самое подумал, когда старуха-то сказала, но откуда ему было знать про замыслы наши?

— Подслушал вчера, вить пьяны были в дымину, кто-нибудь из наших и сболтнул такое, что он догадался обо всем и удружил Фильке.

— Ну если так, то я ему, старому черту, покажу, как соваться куда не следует.

Многих сельчан потревожил в это утро сынок Саввы Саввича со своими подручными. Однако, к великой его и Березовского досаде, из тридцати двух человек, занесенных в списки, арестовать удалось лишь восемнадцать. Всех их по одному, по два препроводили в школу, где в этот день запретили занятия, и, приставив к ним караульных, отправились к Савве Саввичу.

В это утро Ермоха, как обычно, поднялся задолго до свету и, до завтрака напоив лошадей, задал им овса, а затем прошел на гумно, принялся разметать запорошенный снегом ледяной ток. Там, когда закончили молотьбу, остался небольшой ворох ярицы, его и намеревался Ермоха провеять сегодня, убрать в амбар, а к вечеру уехать на заимку, полагая, что вместе с ним поедет туда и Настя.

Завтракать Ермоха пришел уже к восходу солнца. К его удивлению, в зимовье у них сидела за самоваром Марфа Дидючиха. Матрена угощала ее гречневыми колобами со сметаной. В углу на нарах, укрытая шубой, лежала Настя, тихонько постанывала.

Поздоровавшись, Ермоха охлопал рукавицей куржак с бороды, обивая с нее ледяшки, подосадовал:

— Это беда какая-то нонешний год — будто отеплело малость, а седни опять мороз давит и ветру нету. Ярицу надо бы провеять, да где тут. Когда не надо, так его прорвет, что и удержу нету, а тут даже сухой былинки не колыхнет. А что с Настей-то?

— Да ничего, дядя Ермоха, — ответила Матрена и поставила на стол тарелку с новой порцией колобов. Садись-ка вот, поешь горяченьких да поезжай куда-нибудь. Сегодня тебе нельзя тут, — и даже голос понизила. — Настасье-то время подошло родить.

— A-а, ну тогда я почаюю мигом, да и на заимку с утра.

Умывшись холодной водой над лоханью, Ермоха утерся матерчатым кушаком и, присев к столу, принялся за колоба. Он только налил себе третий стакан чаю, как дверь распахнулась и в зимовье, вместе с клубами морозного пара, ворвался хозяйский сын Иннокентий. Он даже домой не зашел вместе с другими, а прямо с мороза в зимовье. На пунцовом от злости лице сотника белели заиндевевшие брови, ресницы и маленькие пушистые усики.

— Где был вчера вечером? — сразу же напустился он на Ермоху.

Старик повернулся к сотнику боком, смерил его с ног до головы насмешливым взглядом:

— А «здравствуй» дома оставил?

— Ну, здравствуй, где был вчера, спрашиваю?

— Где был, там уж нету, тебе-то какое дело до меня?

— Ты спровадил Филиппа Рудакова?

— Нужда пришла спроваживать.

— Большевикам содействуешь, старый черт…

— Да ты што прицепился-то ко мне? Ты кто мне есть! — поднял голос уже обозлившийся Ермоха, обветренное лицо его стало густобагровым. — Молокосос, паршивец, давно ли я на руках тебя носил, сопли вытирал поганцу! Сгинь сейчас же с моих глаз, пока я шею тебе не намылил. А то как схвачу вон сковородник и на чины твои не посмотрю, выметайся, пока цел…

Не ожидавший такого оборота сотник опешил.

— Ну подожди, хам, я с тобой сделаюсь! — И, пинком открыв дверь, выскочил из зимовья.

— Щенок паршивый, шакаленок! — гремел ему вслед Ермоха и так смачно ругнул его, что насмерть перепуганная Марфа заохала, закрестилась:

— Восподи боже милостивый, сват Ермолай, да ты сдурел, што ли, вить он охвицер, благородного звания человек, а ты его такими словами. Ох и угораздило же меня… Матренушка, будь добра, сходи к бабке Устинье, позови ее к Настасье-то, а я уж от греха подальше…

— Ку-да? — накинулся на нее Ермоха, еще не остывший от злости. — Ты-то чего забоялась? Твое дело сторона, сиди тут и не рыпайся. Ишь, бежать наладилась, а Настю куда? Я т-тебе убегу! Раз взялась бабничать, исполняй свое дело по совести.

И, не допив чай, надел ергач, вышел.

А Марфа долго еще охала, ахала, однако оставить Настю не решилась.

Тем временем в доме Саввы Саввича Берёзовский и его сегодняшние сподвижники опохмелялись в горнице. На столе перед ними красовались два пузатых графина с водкой, а на тарелках соленые огурцы, грузди и миски с горячими пельменями. Гости уже выпили по второй чарке, закусили кто огурцом, кто груздями, налегали на пельмени, и в это время в доме появился красный от возбуждения Иннокентий. Не сняв ни полушубка, ни папахи, молча присел он к столу и, осушив бокальчик водки, закусил соленым огурцом. Притихшие гости недоуменно оглядывались на него. Берёзовский оставил только что налитую рюмку, спросил:

— В чем дело, Иннокентий Саввич?

— Арестовать надо сейчас же хама этого.

— Какого хама?

— Работника нашего.

— Работника? — переспросил донельзя удивленный Савва Саввич. — Уж не Ермоху ли? Да ты што, с ума спятил?

— Я-то не спятил, — зло глянув на отца, ответил Иннокентий, — а вот вы куда тут смотрите, шпионов большевистских содержите. Он, этот хамлет ваш, мало того, что помешал нам взять кого следует, еще и с палкой на меня накинулся. Счастье его, что я рук марать не захотел об него в своем доме. Ну ничего-о, он свое получит… сполна.