Фрол спешился, передал коня казаку и поспешил в дом. Пригибаясь в сенях, чтобы не стукнуться головой о косяк, он прошел в комнату, где на двух столах лежал покойник. Смерть уже наложила на Бориса Павловича свой отпечаток. Недавно свежее и загорелое лицо его теперь стало цвета мрамора, оттого темнее кажется обрамляющая лицо бородка. Его уже обмыли, надели на него чистую гимнастерку, подпоясали ремнем, сложили на груди руки, приготовили Кларка в последний путь.

В обеих комнатах дома и у тела погибшего командира полно людей. Тут и рабочие — друзья Кларка, красногвардейцы, конники-аргунцы из его сотни. Вдова покойного, молодая белокурая женщина в темном платье, сидела на табуретке и молча, безутешно плакала, уронив голову на стол, к ногам мужа. Трудную жизнь выбрала она, став женою революционера-подпольщика, но никогда не каялась в этом, не хныкала, не жаловалась на судьбу. Об этом Фрол не раз слышал от самого Кларка. Она шла с мужем рука об руку, помогала ему в трудном и опасном его деле. С кучей детей она последовала за мужем, когда его, закованного в кандалы, погнали на каторгу. Вместе с ним была в эмиграции, делила с ним и горе и радости. И вот потеряла его в то время, когда свершается уже то, за что боролся он всю свою сознательную жизнь.

Рядом с нею стоит девочка лет девяти, очевидно старшая дочь, и, заливаясь слезами, глаз не сводит с отца. Вторая, поменьше, плачет, уткнув в колени матери белую как лен, кудрявую головенку. А рядом сердито насупившийся мальчик уставился глазами в пол, держит за руку белоголовую сестренку лет пяти. И еще двое самых маленьких, мальчик и девочка, сидят на кровати, забавляются куклами из пестрых лоскутов, не понимают глупые дети, какое великое горе обрушилось на них.

Все это увидел Фрол, войдя в комнату. Тяжело ступая, подошел к столу, снял фуражку, встал у изголовья покойного.

— Эх, Борис, Борис, — заговорил он глухим, дрогнувшим голосом, — вот где нашел ты свою смерть… доверился каким-то гадам…

Вдова со стоном всхлипнула, схватилась за сердце. Фрол подошел, присел рядом на скамью, привлек старшую девочку к себе.

— Крепись, Анна Андреевна, голубушка, — заговорил он, — горе твое безутешно, а только помни, что ты мать, мать детей Бориса… которых надо вырастить… сожми в кулак сердце и переживи.

Она подняла голову, глазами, полными слез, посмотрела на него, хотела что-то сказать и не смогла.

— А мы, забайкальские большевики, — добавил Фрол, — Кларка не забудем и семью его в беде не оставим.

Хоронили Кларка в тот же день. Сотни людей провожали его с алыми знаменами и пением революционных песен. Гроб с телом своего командира на руках несли казаки-аргунцы его сотни. За ними вели командирского коня, оседланного, под черной попоной.

Шли за гробом соратники Бориса: командиры, комиссары, в числе их Шилов, Бутин, Балябин и другие его боевые друзья. Несли на руках детей покойного, под руки вели его вдову и старушку мать.

Величественные, грустные звуки похоронного марша изливали медные трубы оркестра, тяжко вздыхал барабан, сотни голосов подхватывали знакомый напев. Из мощного, как морской прибой, рокочущего хора выделялся чей-то юношески звонкий, сильный голос. Он словно птица взвивался кверху и, трепеща там, звеня серебристыми крылами, выводил:

Когда гроб с телом Кларка опустили в могилу, аргунцы оказали ему последнюю почесть троекратным ружейным залпом.

Слишком поздно вступил Сергей Лазо в командование Прибайкальским фронтом. К этому времени передовые части мятежного корпуса чехов уже подходили к станции Мысовой, за ними лавиной двигались остальные многочисленные их эшелоны. Возможность задержать мятежников в ущельях и туннелях Кругобайкальской дороги была упущена. Теперь вести с ними бой приходилось в открытой местности, при чудовищно неравном соотношении сил. У Лазо, даже после того как прибыл к нему из Читы отряд горняков Николая Зыкова, не было и четырех тысяч бойцов против сорока чехословацких, но обстоятельства вынуждали его принимать неравный бой. Надо было во что бы то ни стало задержать чехов, чтобы руководители Советского Забайкалья успешнее подготовились к эвакуации Читы. Хорошо понимали это и красногвардейцы, потому-то и бились они с таким отчаянным упорством, сдерживая крупные силы врага.

Поначалу советским войскам помогало то, что бой с ними вели лишь передовые отряды чехов, но их силы беспрерывно возрастали, с запада подходили новые и новые эшелоны, и в бой вступали свежие их части, и все-таки измотанные боями красные отряды рабочих героически дрались за каждую станцию, за каждую высоту. Отступая, они взрывали за собой мосты, портили железнодорожные линии и, пока чехи исправляли повреждения, закреплялись на новых позициях и снова вступали в бой.

Тревожной жизнью зажила Чита, когда стало ясно, что советской власти в Чите приходит конец. Множество важных и срочных дел возникло у руководителей области: надо готовиться к отступлению на всех фронтах, распускать армию, а как быть с отрядами интернационалистов? Надо вывозить из города все подлежащее эвакуации, свертывать госпитали, отправлять их куда-то вместе с ранеными. Надо ликвидировать советские учреждения, рассчитать рабочих и служащих, позаботиться о семьях революционеров, уходящих в подполье. Такие и сотни подобных этому вопросов приходилось решать ежедневно и без промедления. В обширном приемном зале бывшего губернаторского дома почти беспрерывно заседали: то депутаты областного Совета, то Совет Народных Комиссаров Забайкалья, то члены Цент-росибири, совсем недавно переехавшие в Читу из Верхнеудинска. Чаще всего эти организации проводили совместные заседания.

На одном из таких заседаний в числе других вопросов было решено: разгрузить читинскую тюрьму, большинство заключенных амнистировать. Рабочим, служащим учреждений, рудников, железной дороги и прочих предприятий выплатить заработную плату имеющимся в наличии серебром и золотом.

В августовский ясный, но жаркий день выпустили из тюрьмы амнистированных арестантов. Вместе с другими анархистами вышел на волю и Спирька Былков. Снова повеселел Спирька, очутившись на свободе. Проходя по песчаной тюремной ограде, посмеивался он, щуря зеленые глаза, по привычке балагурил, оглядываясь на опустевший каземат, «Прощай, наша матушка-тюрьма, сгореть бы тебе дотла. А начальников бы наших лихоманка затрясла».

С привратником, когда тот раскрыл перед ним тюремные ворота, Спирька попрощался самым дружеским тоном:

— Прощай, браток, спасибо тебе за хлеб, за соль.

— Не стоит, — улыбнулся в ответ седовласый привратник-красногвардеец.

— К нам в гости пожалуйте, когда нас дома не будет, — продолжал балагурить Спирька. — А старухе твоей от меня поклон на особицу, пошли ей господи сколько лет на ногах, столько и на карачках покрасоваться.

Тут Спирька даже фуражку сдернул с головы, в пояс поклонился привратнику и под дружный хохот анархистов повел их вдоль по улице. Они еще в тюрьме условились, что после освобождения первым сборным пунктом для них будет Старый базар, туда и повел их Спирька.

Когда на базар заявился и сам Пережогин, там, на бугре возле забора, собралось уже человек восемьдесят его соратников. Остальные или еще не вышли из тюрьмы, или шлялись где-то в городе.

Небритый, заросший сивой щетиной, но по-прежнему бодрый, подвижной, подошел Пережогин к своим сподвижникам.

— Вот что, братва, — начал он, поигрывая металлическим наконечником наборчатого кавказского ремешка, — большевикам капут подходит, дорыпались. Больше мы с ними не якшаемся, хватит. А если кто из вас пожелает к ним, пожалуйста, хоть сейчас же, держать не буду.

— Куда же мы теперь? — послышались голоса.

— Всяк по-своему, что ли?

— Доигрались.

— Навоевались, кончать пора.

— А может, к Семенову податься?