В это поистине тяжкое время была получена телеграмма Ленина, адресованная Владивостокскому Совдепу и Центросибири. В телеграмме указывалось на серьезность создавшегося положения, а также говорилось и о том, что и «японцы наверное будут наступать. Это неизбежно. Им помогут, вероятно, все без изъятия союзники. Поэтому надо начинать готовиться без малейшего промедления и готовиться серьезно, готовиться изо всех сил…»^[30].

На объединенном заседании облисполкома и Совнаркома решили объявить область на военном положении и всю полноту власти временно передать военно-революционному штабу, в который избрали: И. Бутина, С. Лазо, Д. Шилова, Ф. Балябина, Г. Богомягкова, Н. Матвеева и Гаврилова. Председателем Реввоенштаба избрали бывшего офицера — большевика Д. Шилова.

Был брошен боевой клич: «Все под ружье! Немедленно записывайтесь в Красную гвардию, вооружайтесь, защищайте себя, свои семьи, свои интересы. Имена павших будут бессмертны…» Заканчивалось это воззвание тем же боевым призывом: «Все под ружье!»

Слова Ленина оказались пророческими: японцы и в самом деле высадили во Владивостоке десант пехоты. А следом за ними во Владивосток же прибыли экспедиционные отряды Англии и Америки. В Маньчжурии вновь поднял голову белогвардейский атаман Семенов. От разгрома, который нанесла ему в марте под станцией Даурия Красная гвардия Сергея Лазо, Семенов уже оправился и набрал новую армию. В этой армии его, кроме разношерстной кавалерии из русских беженцев, китайских хунхузов, монголов, чахар, харчен и баргутов, была и пехота — 1-й Маньчжурский полк и 2-й Маньчжурский, на желтом знамени которых было написано белыми буквами: «С нами бог и атаман». Но больше всего окрылила атамана активная помощь Японии, она помогала теперь Семенову не только деньгами, обмундированием и оружием, но и живой силой. Первый батальон японской пехоты, под командой майора Кацимуры, уже прибыл в полное распоряжение атамана.

Громом орудий, криками «ура» и «банзай» возвестил Семенов о своем новом выступлении. Разношерстная кавалерия его густыми лавами ринулась на передовые позиции Красной гвардии, но, встреченная дружными залпами и огнем пулеметов, откатилась обратно. И тут заговорили орудия белогвардейского бронепоезда «Мститель». От тяжких взрывов трехдюймовых снарядов содрогалась земля, рушились окопы красногвардейцев, в щепки разлетались блиндажи, люди десятками выходили из строя. Едва затихла артиллерийская канонада, как на окопы красных хлынула пехота. Солдаты ее — такой же сброд, как и конница, — одетые в песочного цвета японские шинели, с японскими же винтовками и кинжальными штыками на поясе, походным порядком перешли границу и, с ходу развертываясь цепью, перешли в наступление. А по железной дороге следом за бронепоездом шел эшелон японцев.

Красногвардейцы отступили, унося с собой раненых и не успев подобрать тех, что остались лежать надолго в окопах, вблизи 86-го разъезда.

В тот же день семеновцы с боем заняли станцию Мациевскую и, развивая наступление, двинулись дальше. Семенов был хорошо осведомлен обо всем, что происходило в Чите, — и о воззваниях Реввоенштаба, и о проводимой им мобилизации, и о том, что в городах и селах области формируются новые отряды Красной гвардии. Но он знал также и то, что, пока Лазо соберется с силами, пройдет немало дней, и спешил использовать свое преимущество в живой силе и боевой технике.

Отвоевывая у советских войск станцию за станцией, Семенов продвигался все дальше на запад и в захваченных им станицах также проводил мобилизацию казаков в свою армию.

Хлебом и солью встречали атамана богатые казаки-скотоводы верхнеаргунских и приононских станиц, в качестве подарков преподносили ему гурты овец, крупного рогатого скота и лошадей для нужд белой армии; один лишь Белокопытов из Чиндант-Борзинской станицы подарил атаману тысячный гурт овец и сотню строевых лошадей.

Вахмистр Тюменцев, атаман одной из самых богатых в области Преображенской станицы, день прихода в станицу семеновской армии объявил праздником. По вызову атамана на этот праздник со всех сел станицы прибыли почетные старики, а вместе с ними и охотники до веселых гулянок.

И день выдался по-весеннему теплый, ясный, на улицах праздничное оживление, на станичной площади с утра накапливались толпы. Стайками хороводились разнаряженные девки и парни, и уже кружатся пары под разухабистые переборы тальянки, слышится топот каблуков, смех, песни.

И среди молодых парней, и в толпе взрослых, пожилых людей, как полевые маки, желтеют лампасы, околыши фуражек, многие старики в форменных мундирах и даже при шашках. Ни на одну минуту ни смолкает говор.

— Здорово, станишник!

— О-о-о, присяга, здравствуй.

— Кум Иван, тебя каким ветром занесло к нам?

— С праздником, Степан Егорыч!

— Вас равным образом.

Наконец дежурившие за околицей дозорные сообщили о появлении передовых разъездов, а затем и головной сотни семеновцев. Вскоре, в сопровождении конвойной сотни, появился и сам атаман. Как только он въехал на крайнюю улицу, на церковной колокольне ударили во все колокола, малиновый перезвон их взбудоражил станицу.

А на станичной площади Тюменцев выстроил почетный караул из старых казаков. Деды подобрались солидные, бородатые, груди многих украшены крестами и медалями. Лишь один из стариков, по фамилии Югов, был невзрачного вида: малорослый, щупленький, с жиденькой, клинышком бородкой. На Югове новая, очевидно с плеча сына или внука, казачья гимнастерка, она висит на деде как на вешалке, большими складками собрана под ремнем на спине, зато на груди его блестят три георгиевских креста, четыре медали и серебряная цепочка от призовых часов.

Когда на улице показалась кавалькада всадников и впереди них Семенов, деды подтянулись, выровняли строй. Тюменцев, щеголяя воинской выправкой, подкрутил усы и, взмахнув насекой, зычно скомандовал:

— Сотня, смирно-о! Для встречи слева слушай, на кра-а-ул!

Сверкнув на солнце обнаженными шашками, деды сделали ими «на караул», а разномастные бороды их повернулись в сторону подъезжающего к ним атамана.

Под атаманом горячился, колесом изгибая шею, грыз удила вороной красавец, бегунец, подарок одного из богачей Абагайтуевской станицы. На плечах совсем недавнего есаула золотом искрятся генеральские погоны; из-под барсучьей папахи, лихо сбитой на затылок, выбился золотистый чуб, рыжие усы пламенеют на солнце, а лицо его озаряет довольная улыбка. Осадив вороного перед строем стариков, атаман приветствовал их, приложив руку к папахе:

— Здравствуйте, господа станичники!

— Здраим желаим, ваше прес-дит-ство! — дружно гаркнули старики.

Атаман поблагодарил их за радушную встречу. Старики ответили ему троекратным «ура», а один из них, с двумя крестами на груди и в погонах старшего урядника, вышел вперед, держа в руках серебряное блюдо с хлебом и солью. Он в пояс поклонился атаману, проговорил заученную речь:

— Здравствуйте, ваше превосходительство, господин походный атаман. Спасибо вам от всех нас, что пожаловали в станицу нашу. Просим вас быть нашим гостем, принять нашу хлеб-соль.

Атаман спешился, приняв от стариков блюдо, передал его адъютанту, затем трижды облобызал старого урядника, станичного атамана и, попросив стариков «стоять вольно», обратился к ним с короткой приветственной речью. Он благодарил станичников за их верность казачеству и присяге и обещал им в короткий срок освободить Забайкалье от большевиков, с корнем, как сорную траву, выполоть в области революционную заразу. Свою речь он закончил словами:

— Я буду сурово карать и предавать смертной казни всех тех, кто будет оказывать противодействие моим войскам. Большевикам — изменникам родине и казачеству — от меня пощады не будет.