Расстояние между охотниками и волком быстро сокращалось. Каурко, низко опустив голову, с плотно прижатыми ушами и нацелившись на волка глазами, вытягивался в струнку в броском намете.

Первый бросок оказался неудачным. Хлестнув волка меж ушей, петля скользнула мимо головы. Мишка так и взвыл с досады и чуть не вылетел из седла, потому что Каурко прянул в сторону за вильнувшим туда волком. Мишка сам на ходу наладил икрюк и в ту же минуту снова кинул его на волка. Сердце его птицей затрепыхало от радости, когда петля захлестнулась на шее у серого. Он пробежал еще с полверсты вперед, волоча за собой на аркане задохнувшегося зверя. Затем перевел коня на рысь, поджидая приотставшего Прохора, и, когда тот подскакал, оба спешились, с конями в поводу подошли к волку; он лежал кверху лапами, истерзанный, окровавленный, из разинутой клыкастой пасти вывалился почерневший язык.

— На-ка, подержи Гнедка-то, — сказал Прохор и, передав Мишке коня, вынул из деревянных ножен большой кованый нож, — я его сейчас донага раздену.

Много раз после того приходилось молодому Шемелину охотиться на волков, тешиться бешеной скачкой по бескрайней степи.

— Жив ли он теперь, Каурко мой любимый? — сам того не замечая, вслух проговорил есаул.

Мамонтов, оторвавшись от книги, сверкнул на Шемелина стеклами очков.

— Что вы сказали?

— Да так себе… — Словно очнувшись от сна, есаул потянулся, хрустнул суставами. — Места родные вспомнил. До чего же хороши они, наши степи даурские, скачи по ним на коне хоть целый день, и все степь привольная. И это не помещичьи, не барские, а наши войсковые, казачьи земли. Прав был князь, тысячу раз прав, когда говорил о том, что у нас в области не будет почвы для большевистской агитации.

— С вашей точки зрения это верно, — тая в губах усмешку, ответил Мамонтов, — но если вникнуть в дело глубже, это далеко не так. Почву для своей агитации большевики найдут, и, как это ни странно, более всего в земельном вопросе.

Шемелин удивленно вскинул бровями на собеседника.

— Это уж бы, Павел Григорьевич, загибаете. Где же она, эта почва? Свобода у нас полная и демократия тоже, атаманов, судей и прочих правителей казаки сами выбирают. А про землю и говорить нечего, у нас ее более чем достаточно: паши, хлеб сей, скота плоди кто хочет и сколько хочет, никто не запретит.

— Вы, Михаил Сергеевич, сколько мне известно, сын богатого скотовода, так?

— Так.

— И сколько же вы имеете скота?

— Перед войной у нас было лошадей с тысячу, рогатого скота раза в два больше, ну и овец тысяч тридцать приблизительно.

— Почему же приблизительно?

— Пастухов у нас бараньих бывало по десять — двенадцать, и у каждого гурт тысячи в три, вот я и считаю, что всего тридцать тысяч с гаком, что называется.

— А разве не считали их?

— Нет. Проверку отец производил один раз в год.

Лицо есаула озарилось улыбкой; продолжая улыбаться, он закурил, протянул раскрытый портсигар Мамонтову:

— Закуривайте…

— Спасибо, не курю.

— И хорошо делаете. — Щелкнув портсигаром, Шемелин положил его на стол, продолжил разговор: — Отец у меня большой оригинал, малограмотный, а хозяйством управляет так, что дай бог всякому. Так вот как он проверку делал своему хозяйству. Там у нас к югу от станицы места начинаются холмистые, а где пастухи наши обретаются, падь громадная с речкой посредине, и недалеко от стойбища пастухов — падушка Синичиха, небольшая такая, круглая, с трех сторон сопками огороженная. Вот ее-то и облюбовал отец для своих проверок; в назначенный день пастухи поочередно загоняют свои гурты в Синичиху, а отец стоит на сопке и смотрит: полна падушка или нет? И уж его не проведешь, глаз у старика наметанный; если у какого пастуха неблагополучно что-то в стаде, сразу определит, и смотришь — верно: или во время пурги тот не уберег стадо, или падеж был. Таких отец гнал к чертовой матери, пастухов подбирал надежных, специалистов своей профессии, и дело шло лучше некуда.

— Словом, отец ваш тот же самый помещик и, как выражаются социалисты, эксплуатирует и землю казачью и самих казаков, что победнее. Вот вам и почва для большевистской агитации.

— Ну уж это вы, батенька мой, через край хватили, где же тут эксплуатация? Землю отец никому не сдает в аренду, и все казаки нашей станицы имеют на нее одинаковые права.

— Иметь-то они имеют… — начал было Мамонтов, но Шемелин, не слушая его, продолжал свое:

— Пастухи у нас вольнонаемные, и знаете, как они работали? Вот послушайте. Нанимаются они к нам обычно целыми семьями, оборудуют себе землянку, получат хозяйский гурт, своих овечек, каких-нибудь десятка полтора-два, туда же пустят и пасут круглый год.

На пропитание колют хозяйских овец, а свои плодятся, да еще каждый год к своим ягнятам наших подклеймивают^[24] десятка два-три, кто их проверит. Пропасет такой пастух у нас лет десять — двенадцать и сам становится хозяином, собственный табун овец имеет. Вот вам и эксплуатация.

— А сколько за это время он даст прибыли хозяину? Ведь пастух-то и десятой доли этих прибылей не получит, как же это назвать, Михаил Сегреевич?..

— Так что же вы хотите?..

— Обождите, дайте мне закончить. О земле теперь: если бы она была у вас раздельная, то отцу вашему, чтобы прокормить такие табуны, не хватило бы своих наделов, пришлось бы арендовать землю-то у других казаков. А при таком положении он пользуется ею бесплатно, получает от земли большие доходы, а те казаки, у которых нет скота, ничего не получают! Согласитесь сами, что это крайне несправедливо и это большой козырь для большевистской агитации.

Офицеры заспорили. Мамонтов, сунув книгу под свернутую шинель, служившую ему вместо подушки, спрыгнул с полки, но в это время в дверь постучали, и в вагоне снова появился подъесаул Тирбах в сопровождении грузного, седоватого войскового старшины Резухина. На Тирбахе папаха без кокарды и серая казачья шинель с погонами младшего урядника. На Резухине поверх шинели мохнатая кавказская бурка. Оба офицера порядком навеселе. У Тирбаха в левой руке боковая сумка, оттуда выглядывает серебристая головка бутылки.

— А вот и мы! — воскликнул Тирбах, едва за ним захлопнулась дверь. — Принимайте гостей, хозяева.

Широко улыбаясь, он прошел к столу, поставил на него сумку.

— Посмотрели бы вы, что там на станции творится, жуть, — без умолку тараторил Тирбах, извлекая из сумки три бутылки коньяку и две банки консервов. — Народу всякого: и чехи, и горцы, и казаки наши, донские, уральские, бабы из батальона смерти, юнкера — словом, столпотворение вавилонское.

Шемелин, не слушая Тирбаха, с вожделением посмотрел на бутылки, улыбаясь, тронул рукой усы:

— Где это вы разжились такого добра?

— Э-э-э, брат, волка ноги кормят. Звал вас, так не пошли, а под лежачий камень вода не подтечет. — Тирбах кинул на полку порожнюю сумку, пояснил — Каптера нашего встретил, Бянкина, золотой человек, доложу я вам. Дела он тут всякие обделывает, связи большие имеет.

Оба гостя сняли шинели, подсели к столу. Шемелин принялся перочинным ножом вскрывать консервы. Мамонтов нарезал хлеба. Тирбах распечатал коньячные бутылки, и гулянка началась. Наутро Шемелин проснулся поздно, косые солнечные лучи освещали купе, у окна напротив сидел Мамонтов. У есаула сильно болела голова с похмелья, тошнило.

— С добрым утром! — приветствовал его Мамонтов, заметив, что есаул проснулся.

Шемелин промычал в ответ что-то нечленораздельное, покрутив головой, прохрипел:

— Нет ли там чего опохмелиться?

— Есть немного, со стакан осталось коньяку.

— Дайте… — стуча зубами о кружку, есаул выпил поданный Мамонтовым коньяк и сразу же почувствовал облегчение. Поблагодарив Мамонтова, он сел на полку, огляделся — А где же Фомин?

— Не приходил, наверное, все-то картежит. Заходил Тирбах, пробовал будить вас, не добудился. Проститься заходил.

— Как проститься, куда он задумал?