— Может быть, и так. Ты вот мне что скажи, где это ты насобачился так: и в партиях стал разбираться, и разговаривать как студент.

Козырь, улыбаясь, разгладил кулаком усы, полез в карман за кисетом.

— Насобачишься, брат, как послушаешь добрых людей. Закуривай, махорки-то я у Булдыгерова разжился, вахромеевская, братец ты мой, первый сорт, давно такой не куривал. А насчет партиев этих всяких так дело было. На отдыхе мы стояли под Бердичевом. Мы со Степкой Ляховым попали на фатеру к рабочему, фамилия ишо у него чудная — Рябокляч. Книг у него полно всяких, сам сморчок, смотреть не на что, а как зачнет читать, бывало, вечером да объяснять, так откуда што и берется. Ох и башка-а, и так-то он все распетрошил нам про большевическую партию, что я теперь оберучь за нее ухватился. Даже и записался бы в большевики, кабы грамотный был.

Козырь сожалеюще вздохнул, притушил самокрутку о подошву сапога.

— А тут на съезде не утерпел-таки: вижу, прапорщик наш забайкальский Аксенов, во-он сидит у окна на койке, на тунгуса походит, агитирует казаков записываться в какую-то группу. Я пригляделся, послушал, вижу, группа эта тоже навроде большевической, на нашу сторону тянет, а раз так, взял да и записался. Ишо со мной наших забайкальцев человек пять туда же вошли, а потом донских, кубанских, амурских да ишо там всяких казаков человек тридцать набралось. За старшего избрали Автономова^[19], хорунжего из донских казаков, а его помощником тоже наш забайкалец, прапорщик Поздеев. Ты как, запишешься?

— А что я там делать буду?

— Аксенов скажет, а вообще-то мы должны разъяснить казакам правду и не допускать, чтобы казаки против народной власти пошли, вот как. Согласен с этим?

— Конечно.

— Я так и знал, молодец, Егорша, идем к Аксенову.

Аксенов и Поздеев сидели в окружении казаков на койке Егора, и вокруг них уже разгорался спор. Одни охотно соглашались с Аксеновым и уже записались в «левую группу», другие, во главе с сотником 1-го Читинского полка Белокопытовым, возражали.

— На черта сдались нам эти группы самые, — горячился однополчанин Белокопытова урядник Чупров, — какой нам резон от всего казачества откалываться? Насчет свободы? Так нам еще какую свободу надо! Власть у нас и так выборная, атаманов станичных доверенных почетных судьев сами выбираем, земли у нас до черта, паши сколько кому угодно. Ну, правда, обмундировка для нас была обременительна, а теперь-то и она будет от казны, так какого же рожна нам еще желать? Царства небесного: так оно и так придет, только живи на этом свете по-божески и после смерти аккурат в самый раз угодишь без пересадки в рай.

— В рай-то в рай, да как задом на край, так не возрадуешься, оборвешься и прямо в ад.

— Во-во!

— Ха-ха-ха!

— Тише, вы, жеребцы, о деле надо говорить, а они только зубы скалить.

— Нет, в самом деле, нам это ни к чему.

— Это почему же ни к чему? Ты за всех-то не говори, у нас еще покедова своя голова на плечах держится.

Казаки заспорили; сотник Белокопытов, меряя Аксенова ненавидящим взглядом, сощурился в презрительной улыбке, цедил сквозь зубы:

— М-да, напрасно затеваете, прапорщик, всю эту канитель. Не поймать вам казаков на эту явно большевистскую удочку.

— Почему на явно большевистскую?

— Потому что вы, прикрываясь «левой группой», тщетно пытаетесь протащить на съезде большевистские идейки. Натравливаете казаков против мероприятий съезда, толкая их на путь измены родине.

Белокопытов говорил, все более багровея от злобы; слушая его, Аксенов чуть приметно улыбался. Стоявшие и сидевшие вокруг них казаки притихли, с любопытством наблюдая за спором, разгоревшимся между двумя офицерами. Егор, впервые видевший Аксенова, сразу же почувствовал к нему симпатию и с удовольствием отметил про себя, как в этом споре прапорщик побивает сотника.

— Теперь у многих недалеких людей, — говорил Аксенов, — стало модным в спорах на политическую тему, за неимением веских аргументов, обзывать противников большевиками. Но это, господин сотник, неубедительно, да и…. неумно.

— Вы это на что намекаете, прапорщик?

— На то, что все мы видим ежедневно.

— Меня это не касается, я говорю о ваших действиях на съезде, а не без-до-ка-за-тельно!

— А что вы мне доказали? То, что мы, «левая группа», против предложения Богаевского об отозвании казачьих частей с фронта на Дон. Это, по-вашему, измена родине? А то, что он предлагает, не измена? Патриотизм! Стало быть, для успешного ведения войны надо оттянуть с фронта полумиллионную армию казаков? Хм, наводит Богаевский тень на ясный день, и находятся простачки, верят ему. Дальше, зачем это, спрашивается, понадобилась концентрация всех казачьих частей на Дону? Против каких таких беспорядков призывают нас на борьбу? Против митингов, что рабочие устраивают, демонстраций? Так это же их право, у нас теперь свобода слова, печати, собраний.

Аксенов уже не мог говорить спокойно: худощавое лицо его пятнами крыл румянец, зло искрились умные серые глаза. Воодушевленный поддержкой, которую он чувствовал и во взглядах и в репликах окружающих его казаков, он говорил все более страстно, взволнованно:

— Вам хочется вновь науськать казаков на рабочий класс? Не выйдет, господа хорошие, это вам не девятьсот пятый год, и казачество, трудовое казачество, уж не то, что нагайками полосовало рабочий люд.

Сотник рывком поднялся с койки и, еле владея собой, хрипел в ответ:

— Подделываешься, симпатию завоевываешь на всякий случай! Мы вас, таких… — И, не докончив, обернулся на своих казаков, движением бровей показал им на выход: — Пошли, ребята!

Пятеро казаков 1-го Читинского полка поднялись как по команде, двинулись следом за сотником.

Аксенов и Поздеев еще долго сидели, разговаривали с казаками, и перед уходом Поздеев объявил новым членам «левой группы» о намеченном на завтра групповом заседании.

Глава VII

Богатый новостями оказался следующий день. Первую из этих новостей услышали на утреннем заседании, когда председателю съезда Агеев зачитал письмо генерала Каледина. Атаман Всевели-кого Войска Донского приглашал делегатов для продолжения работы съезда переехать в Новочеркасск.

Приглашение Каледина приняли охотно, без возражений. Да и чего же возражать, когда гостеприимный атаман любезно обещает обеспечить делегатов суточными, хорошим жильем и отличным питанием за счет своего войска.

После голосования объявили перерыв на десять минут, и делегаты потоком хлынули из зала, густые толпы их в момент заполнили просторное фойе, курительную, гардеробную и смежные с ними комнаты.

Войдя в фойе, Егор поискал глазами своих забайкальцев, большую группу их увидел в дальнем углу — там, где висела картина Васнецова «Богатыри». Подойдя к ним и закуривая из кисета однополчанина Варламова, прислушался к разговору земляков. Говорил урядник Чупров:

— Вот это атама-ан, не то что наш скупердяй Кияшко! Полную плепорцию нам сулит. И жить будем в графских домах, и кормить будет как князей, я так полагаю, что перед обедом и угощение будет, по чарке на брата.

— Оно бы и неплохо, а то эта капуста опротивела, как цыгану теща.

— Баламуты чертовы, и больше ничего! — Широкоплечий рыжебородый казак 2-го Аргунского полка ожесточенно плюнул на пол, растер плевок ногой. — Надо о деле речь вести, а у них одно на уме — харчи. Голодной куме только хлеб на уме.

— Ты о чем? Насчет миру, што ли?

— О чем же больше-то? Ведь это же беда, который месяц слышим: революция, свобода, а война как шла, так и идет, ни конца ей, ни краю не видно. До каких же пор это будет?

— Это-то верно…

— Вот бы о чем сказануть на съезде-то…

— В Новочеркасске об этом скажем.

— Не ты ли выступишь?

— Кончай курить, братцы, звонок.

Отдельно от всех, под сенью раскидистого фикуса, Стояли и тихонько разговаривали два офицера: забайкалец прапорщик Поздеев и хорунжий Войска Донского Автономов. Загорелое, обветренное лицо хорунжего, крутой волевой подбородок и смелый, пронизывающий взгляд его серых глаз говорили о том, что это один из тех боевых рубак офицеров, которых любят казаки, но не всегда жалует высокое начальство. После того как фойе опустело, Поздеев также двинулся следом за делегатами в зал. Автономов же зашел в гардеробную, проворно надел шинель, папаху и, на ходу застегивая портупею шашки, отправился в город.