Вспомнив про наставления Зинаиды Васильевны, Наташа вздохнула и сокрушенно проговорила:

— Саша, не уходи, пожалуйста, а то я не выполню задания. Зинаида Васильевна велела разговаривать с тобой ласково, а у меня терпения нет так разговаривать. Я, Саша, сейчас сорвалась бы с этой кручи и, знаешь, как поговорила б с тобой!..

Наташа схватила с головы шаль. На смуглом и нежном лбу ее с каемкой белизны под гладко причесанными волосами выступили прозрачные капельки пота.

— Знай, что я тоже расскажу про тебя и про Ваську Гаврику… Пусть знает, какие вы друзья. Алешка — вам друг… — сказал Саша и хотел выбраться из яра.

— Не вылезай! Говорю тебе — не выполню задания! — крикнула Наташа, и две ее косички с вплетенными розовыми ленточками подскочили вверх. Одна потом упала на лоб и повисла над глазом, другая почему-то осталась торчать розовым рожком над самой макушкой. Затем Наташа тихо заговорила:

— Зинаида Васильевна сказала, чтобы ты шел в отряд, в школу… Она прислала меня за тобой… Она и ребята сказали, чтоб я тебя уговорила… по-хорошему с тобой разговаривала… Сашок, правда же, что я с тобой ласково разговариваю?

Саша промолчал, недоверчиво косясь на Наташу.

— Ну, пошли? — спросила Наташа.

Саша вылез из яра и хотел приблизиться к Наташе.

— Нынче ты лучше держись от меня немного подальше. Иди. Я за тобой. Дорогой расскажу, почему так надо.

По полынному косогору они шли к школе: Саша впереди, а Наташа следом. Десять-двенадцать шагов все время отделяло их друг от друга.

— Скажи, как тебе не стыдно, Сашка? Как ты посмел сбежать из отряда?.. В отряде столько дел, а он отсиживается в яру, как суслик!

Косясь назад, Саша невольно прибавлял шаг, а Наташа ему разъясняла:

— Сашок, это не Зинаида Васильевна так говорила, это я тебе так говорю.

Над далекими холмами степного Задонья горела оранжево-красная заря. Ее свет неторопливо играл на застывших водах залива, на обрывистом суглинке берега, на неподвижных камышах донских гирл, на рыбацких лодках соседнего села. Даже на сухое, маленькое лицо Ивана Никитича Опенкина, который от мастерских поднимался к школе, заря клала отпечаток всякий раз, когда он поворачивался на восток, Старый плотник, видимо, чувствовал это. Он останавливался и, распрямившись, не отрывая взгляда, смотрел на спокойный пожар утренней зари. Казалось, что он был хозяином этого утра, хозяином зари, залива и лежащей внизу котловины, с новостройками по ее склонам. Как хозяин, он прислушивался к голосам людей, которым сейчас нужны были: одному — председатель колхоза, другому — товарищ по работе, третьему — бригадир тракторной бригады..

Из долетавших разговоров Иван Никитич понял, что Петр Васильевич Волков, бригадир тракторной бригады, будет итти в степь мимо школы. Здесь будет проходить и агроном, Мин Сергеевич. Скоро на этой дороге, провожая колхозников в полеводческую бригаду, должны появиться и Алексей Иванович и Марья Захаровна Самохина.

Убедившись, что избрал правильный путь, Иван Никитич быстрее зашагал к проселку, что проходил мимо школьной ограды. Он остановился против двух стогов бурьяна, сложенных Мишей и Гавриком в школьном дворе. На макушке того стога, к которому была приставлена чердачная лестница, что-то тихо заворочалось, и голова Гаврика, как куст жабрея, приподнялась над бурьяном, а несколько позже, с неменьшей осторожностью, над макушкой стога показалась помятая кепка Миши, сбитая козырьком на ухо.

Происходившее на макушке стога заметили одновременно и Иван Никитич и Петр Васильевич Волков, бригадир тракторной бригады, шагавший впереди колхозниц. От стога Волков перевел свой медлительный взгляд на Ивана Никитича и сказал:

— Озорные. Может, курят. Уши крутить надо.

— Тебе, Петр Васильевич, маленькому уши крутили? — спросил Иван Никитич.

— А что ж, думаешь, не крутили?

— Стоило или нет?

— Стоило, — ворчливым басом отвечал Волков.

— Удивительно! «Стоило»… «Крутили», а ни на волос не помогло… Видите, какую большую посасывает! — указал Иван Никитич на трубку, чадно дымившую в большой толстой ладони бригадира Волкова.

Подошедшие колхозницы весело посмеивались. Они знали, что у бригадира Волкова было много самолюбия, гордости и это всегда мешало ему в спорах с колхозным плотником.

— Я говорю как член правления, — краснея с затылка, начал было Волков.

— Вот и хорошо, что повел серьезный разговор. Вон и Алексей Иванович и Мин Сергеевич идут. А нам всем надо договориться, откуда начнем разбивать сад и что на этой площади можно вспахать трактором.

Он взял бригадира под руку и зазывающе крикнул Алексею Ивановичу и агроному:

— Мы пошли поближе к берегу! Там вас подождем!

Миша и Гаврик снова высунули головы из бурьяна, когда Иван Никитич, Алексей Иванович, агроном и бригадир Волков уже ходили по откосам крутого склона к морю. Иногда Алексей Иванович и Иван Никитич, растягивая рулетку, измеряли широкие впадины между крутолобыми бугорками. То тут, то там Мин Сергеевич короткой лопаткой накапывал землю, брал ее на ладонь и тряс, как чистосортную пшеницу. Дергая шляпу, он громко в чем-то убеждал бригадира Волкова. Волков курил, покачивал головой, сидящей на короткой шее и широких плечах.

Миша и Гаврик в такой ранний час погожего утра поздней осени на макушке стога очутились по очень простой причине. Они ночевали в поле, в землянке полеводческой бригады, куда с вечера на коне Тигре откатили возилку. Привыкнув за время беспокойной дорожной жизни вставать рано, они и сегодня проснулись до зари, а с зарей были уже около школьной изгороди. Они остановились посмотреть на стога бурьяна, сложенные ими.

Они знали, что сегодня, в восемь часов утра, впервые зазвонит школьный колокольчик. Это хорошо! Это замечательно! И этому ничто не может помешать: ведь у Зинаиды Васильевны на круглом столике стоит будильник «нечего-спать», а Анна Прокофьевна еще не разучилась дергать за веревку и звонить.

Сегодня как бы сама собой заканчивалась их почти трехнедельная походная жизнь… И надо же было о ней подумать, — подумать так, чтобы самое лучшее в ней осталось в глубине сердца и всегда согревало его и звало вперед, звало к еще лучшему.

— Гаврик, теперь-то мы уже должны написать письмо Никите Полищуку, — сказал Миша.

— Обязательно! — согласился Гаврик. — Никита! Где он там есть? — и Гаврик по лестнице, приставленной к стогу, легко взобрался на его макушку и, приложив ладонь к глазам, через залив и желтые займища придонских камышей стал всматриваться в степную даль, из-за которой уже выкатилось оранжево-розовое солнце.

— Видишь его? — шутливо улыбнулся снизу Миша.

— Кто-то похожий на него верхом по степи разъезжает. Но отсюда и он и конь кажутся маленькими-маленькими… Хоть сам посмотри, — с усмешкой обернулся Гаврик.

Мише в эту минуту было приятно быть обманутым. Он взобрался на стог. На макушке стога они разгребли яму и уселись в нее подумать. Проходившему мимо Ивану Никитичу они хотели крикнуть что-нибудь такое:

«Дедушка!» — и вместо приветствия: «Жизнь впереди!»

Но им помешали бригадир Волков и колхозницы. Теперь вблизи никого не было, и Миша с Гавриком, устремив взоры на восток, разговаривали о тех замечательных людях, которые им встретились в их походной жизни.

— Я вот закрою глаза и так ясно вижу Пелагею Васильевну. Хорошо, что она там есть, — говорил Миша.

— А чем плохо, Миша, что там есть тетки Дарья, Зоя… агроном Алексей Михайлович? — спрашивал Гаврик.

— А Василий Александрович? А минер? — спрашивал уже Миша Гаврика.

Они вспоминали об этих людях в той очередности, в какой они им встречались по дороге. И мир впервые открывался перед их взорами, как заманчивое широкое степное полотно.

Миша достал из кармана книжку. По ее обложке все так же вслед за столяром и его сынишкой, глядя им в спины, бежала остромордая лохматая Каштанка. Дорога, которой уводили столяр, Федюшка и Каштанка, в воображении Миши терялась в безбрежной степной дали. На грани этой дали неожиданно выросли Никита Полищук и Катя Нечепуренко.