...Стало быстро смеркаться. К ночи мороз заметно усилился. Ряшенцев оглянулся. Все кругом курилось, курчавилось и бежало быстро дымящейся зыбью поземки. Пришлось опустить уши шапки, поднять воротник.
Шинелька была хоть и новой, но грела плохо, и скоро уже от наркомовской нормы даже следа не осталось, все выдуло. Мороз обжигал лицо, клейко схватывал ноздри, крыл ресницы колючим остистым инеем. Первыми занемели, зашлись на ветру колени. Он стал растирать их перчатками.
Отворачивая от каленого ветра лицо, Ряшенцев шел и думал, что напрасно, пожалуй, он отказался от полушубка и валенок. Может, не поздно еще вернуться?.. Но нет, не может же он показаться Ирине с красным плебейским лицом, да еще и в овчине! Он обязательно должен прилично выглядеть...
Все чаще Ряшенцев тер колени занемевшими, непослушными пальцами. Затем, сняв перчатки, нагреб полные пригоршни сухого, дерущего кожу снега и принялся растирать им руки, лицо. Руки сразу зашлись в невыносимой ломоте. Но Ряшенцев знал, что это недолго, и терпеливо ждал, когда прихлынет к коже приятная теплота.
Встречный каленый ветер мешал идти, забивал дыхание. Ряшенцев двигался боком, тараня начавшуюся пургу. Время от времени, посвечивая карманным фонариком, взглядывал, что было там, впереди, но в опустившихся зимних сумерках было видно все то же шевелящееся белесоватое море, по которому со зловещим шипением летели, закручиваясь, сухие хвосты поземки.
Он поглядел на ручные часы.
Была половина шестого. Стало быть, шел уже три часа, а не осилил, наверное, и половины: при переметенной дороге, при встречном режущем ветре едва ли он мог продвигаться быстрее трех километров в час. Нужно было осилить еще километров пятнадцать, а у него уже заходились от стужи ноги, плохо слушались руки, одеревенело лицо. Ряшенцев попытался пошевелить ступнями, но ступней своих не почувствовал.
К сердцу подполз ледяной холодок.
Надо было немедленно где-то укрыться, укрыться хотя б ненадолго, чтоб только стащить сапоги, отодрать примерзшие к ним портянки и растереть ноги снегом, а то совсем пропадешь. Но как он ни всматривался в ревущую темноту, — нигде ни строения, ни стога сена, ни даже малейшего кустика...
Только теперь он по-настоящему понял, какую сделал оплошку, не вняв совету Митрохина.
Но вот впереди зачернелся какой-то большой предмет, не то молотильный сарай, не то омет соломы. Он сразу прибавил шаг, но по мере того как подходил, темный предмет удалялся, пока он не понял, что это всего лишь видение, мираж.
Порой начинало казаться, что все, что с ним происходит, он видит во сне. Стоит только открыть глаза, как он снова почует знакомые запахи хаты, услышит храпящих, вповалку на голом полу, солдат. Переждав, когда схлынет страх, вызванный тяжким сном, поглядит на светящийся циферблат — сколько там еще до подъема? — и снова на боковую... Но пробуждение не наступало. И неожиданно мысль, мысль ясная, четкая, что это, быть может, его последний, его крестный путь, пронзила его будто током. Неужели конец?! Неужели ему доведется погибнуть в этом глухом и метельном поле — погибнуть после двухлетнего пребывания на фронте так вот нелепо, бессмысленно?!
Ну нет, шалишь! Нас просто так не возьмешь.
И Ряшенцев снова упорно шагал, одолевая забитую снегом дорогу, отвоевывая у нее метр за метром. Он шел и час, и другой, теперь уж не думая ни о чем, все глубже и глубже влезая в глухое ночное пространство, стараясь только не сбиться с дороги, не забрести ненароком в сугроб, не упасть...
Не помнилось, сколько времени шел, когда впереди заблестели какие-то огоньки. Он снова воспрянул духом.
Деревня!..
Всмотревшись, увидел, что огоньки те были не золотые и теплые, а зловеще-зеленые и по-дикому, жутковато блестели. Он попытался достать их лучом фонаря, но они всякий раз отдалялись. Уразумев наконец, что это были за огоньки, с трудом расстегнул онемевшими пальцами кобуру, выстрелил в них два раза подряд...
Огоньки исчезли, но вскоре перед глазами вырос темный большой силуэт. И, теперь уже зная, что это скорее всего снова видение, он все же рванулся вперед, загораясь новой надеждой. Не может же быть, чтобы на долгом его пути не повстречался хоть небольшой хуторок, пусть даже сгоревший, или хотя бы сарай или стог! Не все же тут в самом деле пожгли эти сволочи немцы...
Сколько осталось еще шагать?
Пожалев, что оставил планшетку с картой, Ряшенцев вытащил компас. Направление держал он верное. И дорога пока была под ногами. Черт! Ездит же кто-то по этой дороге? Ведь своими глазами он видел, когда выходил, следы вездеходов и танковых гусениц...
Ах, как хочется отдохнуть! Отдохнуть хоть немножко. Сесть, завернувшись в шинель, подобрать под себя, хоть немного погреть закоченевшие до бесчувствия ноги. Он отдохнет только самую малость, тут же поднимется — и опять, снова в путь...
Хотелось сесть, опуститься на снег немедленно, но он подавил в себе это желание, зная, что стоит только расслабиться — и тогда уже все, конец. Больше он не поднимется. Просто не хватит сил. И представление о том, что на месте, где он опустился, через минуту вырастет холмик из снега, который и станет его могилой, не позволяло ему расслабляться, снова толкало его вперед.
Но вскоре стало казаться, что зря он боится, что нет ничего ужасного в том, если он на минуту присядет. Присядет — и отдохнет. Всего на одну минуту! Присядет — и тут же поднимется. Ведь он же найдет в себе силы подняться!..
И Ряшенцев опустился на снег.
8
Все было готово для встречи Нового года. Праздничный стол уставлен закусками. В блюде горкой лежал щедро нарезанный хлеб. По краям стола — с десяток жестяных кружек. На табуретке обшарпанный патефон, в углу новогодняя елка, украшенная флажками, бумажными кольцами, цветными тряпицами и пустыми патронными гильзами. Блестел чисто вымытый пол. И освещала все это великолепие не коптящая снарядная гильза, а настоящая лампа-молния, специально по этому случаю раздобытая старшиною Фетясовым у кого-то в поселке.
Старшина уже несколько раз заводил единственную оставшуюся пластинку. Девчатам она давно надоела. Мужчины же с нетерпением ждали, когда наконец пригласят к столу и можно наполнить кружки. Но все ожидали кого-то еще... Ирина в новеньких офицерских погонах со звездочкой младшего лейтенанта (звание вернули, только что был получен приказ) была сегодня героем дня и не подпускала к столу никого.
— Ирина, ну скоро придет твой суженый?
— Ой, девочки, ну подождите... Ну еще хоть с полчасика!
— Сколько же можно! И так уж вон ждем... Так до утра и будем крутить одну и ту же пластинку?
Фетясов обвел глазами закуску и вожделенно потер ладони:
— А может, все же начнем?
Ему больше всех не терпелось выпить. Чисто подстрижен, побрит, наглажен, в хромовых легоньких сапогах, он танцевал то с одной, то с другой из радисток, то принимался вдруг дирижировать танцами, сыпал напропалую дешевенькими остротами, не позволяя затухнуть веселью, — считал себя тамадой.
— Ой, подождите еще хоть немножечко! Он вот-вот подойдет...
— А подскочит — нацедим штрафную, делов-то!.. Ну как, славяне, поехали? Без суеты...
Был здесь начальник радисток Корнилов, пожилой капитан, Фетясов и кроме Ирины еще три радистки — Валя, Маруся и Люся. Возле печки стояли два коренастых сержанта-артиллериста, ухажеры Маруси и Люси, с крутыми, стриженными под «бокс» затылками, оба в новеньких, необмятых еще гимнастерках, стоявших коробом. Они робели и упирались, когда подруги тащили их танцевать, неуклюже топтались под музыку, больше всего опасаясь, как бы не сбиться с такта и не наступить партнершам на ногу.
Возле праздничной елки, верхом на стуле, восседал черноволосый старший лейтенант с погонами летчика. На щегольском, в обтяжечку, кителе свеженький орден Красного Знамени. Кинув на спинку стула сцепленные в пальцах руки, по-женски маленькие и белые, он поглядывал на присутствующих с тонкой, едва заметной усмешкой. Танцевал он с девчатами поочередно, у него не было пары, но явно предпочитал всем Ирину, может быть, потому, что та тоже была без партнера пока.