Деревня еще не угомонилась, где-то у крайних домов догуливали, — там всхлипывала гармошка, устало тянули песню нетрезвые голоса.
запевал дребезжащий жиденький тенорок колхозного конюха Пашки, безногого инвалида, единственного на всю деревню молодого мужика. А визгливые бабьи подхватывали:
Какое-то время, в паузах между куплетами, пьяные пальцы гармониста, путаясь, перебирали лады, затем Пашкин голос затягивал снова:
Женские — тут же:
Эта-то песенка и не давала заснуть. Она волновала Порикова, что-то будила, тревожила в нем.
А на другой день писарь, с карабином на плече, снова вышагивал за уполномоченным, видя перед собою все тот же затылок, худую длинную спину и яловые сапоги. Снова ходили по точкам роты, будто бы ничего и не изменилось с позавчерашнего дня. Разница разве была лишь в том, что особист наконец-то подстригся, срезал косичку на шее, да еще, может, в том, что ходили теперь больше по деревням, где особист опрашивал местное население.
Для чего-то переодевшись в гражданское, целых два дня просидели в Заречной — в правлении колхоза и в сельсовете, где Киндинов листал бумаги, наводил всякие справки и беседовал с местными руководителями.
Ночевать возвращались на триста шестую. Киндинов занял комнату старшего лейтенанта Бахметьева и, никого не впуская, колдовал там подолгу над своими бумагами. А Пориков стягивал сапоги, заваливался на койку, давая отдых горевшим, натруженным за день ногам, и брал в руки газету иль слушал сводку по радио.
Хотя победу уже отпраздновали, но бои еще продолжались. Наши доколачивали фашистов в Австрии, в Югославии, в Чехословакии и в Прибалтике, в огромном Курляндском мешке. Группой фельдмаршала Шёрнера в Чехословакии занимались войска трех фронтов — Первого, Второго и Четвертого Украинских. Даже после победы, после войны все еще гибли наши ребята, снова лилась наша, русская кровь. Ну не сволочи ли фашисты! Сами признали свое поражение, капитулировали — ан нет!.. Верно на сборах майор, замполит, говорил, что с победой война еще не кончается. Даже после войны пройдет много лет, а мы все еще будем разоблачать и вылавливать разного рода предателей и изменников, состоявших на службе у немцев.
Но как же это обидно — погибнуть вдруг после войны!
Успокаивали лишь сообщения, что на всех остальных фронтах продолжается прием капитулировавших гитлеровцев. И еще ободряли известия, что страна поднимается из руин и переводит, как писали в газетах, свою экономику на мирные рельсы. Первый чугун выдают восстановленные домны. Принимаются постановления о строительстве новых заводов, об увеличении добычи нефти. В бывших оккупированных районах восстанавливаются колхозы и МТС.
Как-то, выслушав вместе с Пориковым по радио сообщение о ликвидации Курляндской группировки немцев, об очищении от них Прибалтики, уполномоченный проговорил со значением: «Ну, скоро и мы заканчиваем!» Пориков так и не понял тогда, относились ли эти его слова к окруженным немцам или к заданию его, Киндинова, собственному. Но к вечеру того же дня оба они вернулись на ротный КП.
Пока проголодавшийся писарь наваливался на ужин, уполномоченный, уединившись в комнате командира роты с Дорониным, долго о чем-то с ним там совещался. Никто не слыхал, что они говорили, но после этого разговора ротный вдруг появился на кухне веселый, в отличнейшем настроении и, что с ним нередко случалось и раньше, принялся сыпать шуточками.
И сразу же по КП загулял слушок, будто майор Труфанов, ходатайствовавший перед комдивом за ротного, добился, что генерал, в связи с Победой, отменил свое распоряжение об отдаче ротного под суд.
Пориков кинулся к старшему лейтенанту Доронину: верно ли? Тот, подмигнув по привычке сразу на оба глаза, весело подтвердил: «Верно, Егорий, все правильно!»
Доволен был и уполномоченный, будто нашел наконец-то решение задачи, которая долго ему не давалась и мучила. Пориков слышал, как он расхаживал в комнате ротного, что-то мурлыкая себе под нос.
А довольный он был потому, что на запрос контрразведки дивизии был наконец-то получен ответ. В нем сообщалось, что мать военнослужащего Красной Армии Турянчика Р. С., Турянчик Евгения Вениаминовна, 1900 года рождения, русская, с дочерями Ларисой, 1927 года рождения, и Ольгой, 1929 года рождения, находились на временно оккупированной территории с июля 1941 года по август 1944 года и проживали в городе Минске по адресу (следовал адрес).
Турянчик Е. В. скончалась в октябре 1944 года и захоронена по месту жительства. Ее дочери Лариса и Ольга в настоящее время проживают по прежнему адресу. Данными, свидетельствующими о сотрудничестве Турянчик Е. В. или ее дочерей с немецко-фашистскими оккупантами или пособничестве им, Н-ское управление госбезопасности не располагает.
Далее сообщалось, что Осмоловская Вероника Борисовна, по мужу Турянчик, 1921 года рождения, русская, находилась на временно оккупированной территории с 1 июля 1941 года по август 1944 года и проживала в городе Минске по адресу (следовал адрес). В феврале 1945 года осуждена за связь с немецко-фашистскими разведывательными органами и пособничество оккупантам и приговорена к высшей мере наказания.
Разбудили писаря ночью, совсем неожиданно. Уполномоченный приказал одеться, взять карабин, подсумок и предупредил: никаких вопросов не задавать.
Поеживаясь от ночной сырости, Пориков вышел на улицу. Там стояли уже и молча курили ефрейтор Ясников и рядовой Подожков, оба с винтовками, — видимо, предстояло какое-то «дело».
Уполномоченный велел всем накуриваться здесь, сказал, что не разрешит после. Пориков тоже свернул толстую «флотскую». Стоял и затягивался филичевым, которым к концу войны стали снабжать не только солдат, но даже и офицеров. Привозили его в громоздких пакетах из плотной желтой бумаги. Нарезанный крупно и длинно, напоминал он коричневую лапшу и при курении вонял нестерпимо паленой соломой. В соединении же с рыхлой и толстой, словно асбест, бумагой, на которой печаталась фронтовая газета «Тревога», филичевый был труден и для солдатских луженых глоток, ко всему, казалось бы, притерпевшихся.
Рядом с ним стоял и курил Подожков, ротный сапожник, парень рыхлый и вялый, казалось, еще не проснувшийся. Поднося к толстым губам цигарку, он часто не попадал концом ее в рот. Самым большим для него наказанием было — это когда его подымали с постели в такое вот неурочное время. Зато с высокого толстого Ясникова сон слетел моментально, как только Филя почуял, на какое он «дело» идет.
— Что, страшно? — спросил его Пориков.
— Дак впервые ж, товарищ сержант...
— А ты все равно держи хвост пистолетом!
— Да я уж и так...
...В полной тьме они миновали рощу, выбрались на асфальтовое шоссе и, перейдя реку через большой каменный мост, свернули направо. Особист повел их к деревне, через которую проходила дорога к триста шестой.
Метрах в ста от деревни остановились. Заставив еще раз каждого проверить свое оружие, уполномоченный всем приказал оставаться здесь и пропал в темноте.
Вскоре он привел еще троих вооруженных — ребят с триста второй во главе со старшим сержантом Косых. Пригласив обоих сержантов к себе, уполномоченный опустился на корточки, развернул на коленях планшет и, прикрывая ручной фонарик полой шинели, показал на схеме план пятого с краю дома, стоявшего чуть на отшибе, крестиками пометил места, где расставить людей. Предупредил: действовать тихо, без шума, стрелять только в крайнем случае.