Лихие парни в нашей бесшабашной ватаге! Каждый готов по первому зову махнуть за тридевять земель. И ничегошеньки нам не надо, кроме раздольного неба, где можно было бы во весь размах расправить крылья. А на передряги чихать! Без них не проживешь. Да и неинтересно.

Совсем недавно, будто специально приурочив к нашему выпуску из училища, в авиации ввели новую форму. И вот нарядились мои хлопцы — мама родная! Вместо тяжелых кирзовых сапог — легкие хромовые ботиночки. Брюки — навыпуск, ширина — хоть аэродром подметай. Рубаха — с галстуком, тужурка — двубортная. По воротнику, на обшлагах, сверху донизу на штанинах — голубые канты. И петлицы голубые, и околыш фуражки голубой, а над лакированным козырьком — ослепительная кокарда с крылышками. От погон и эмблем, от пуговиц и нагрудных знаков такое сияние, хоть к зеркалу не подходи. Глянешь на самого себя — зажмуришься.

Приятно, черт побери! Невольно сам собой залюбуешься. А из моих друзей никто и бровью не повел. Как же, настоящий мужчина должен быть чуточку небрежен к своей одежде. А подтянутость — это другое дело, для военного человека она непременно нужна.

И стали вчерашние курсанты такими степенными, такими гордыми, преисполненными чувства собственного достоинства! Их лица освещались изнутри возвышенными мыслями, в их взорах угадывалось нечто героическое. Еще бы! Форма и содержание — неразрывны. Диалектика!

Кто-нибудь из посторонних мог бы заметить, что форма и содержание не всегда едины. Но в тот момент об этом лучше было не заикаться, иначе любому досталось бы на орехи. Мы — выпускники военного летного училища, а это говорит само за себя. И каждый уже видел в сиянии своих скромных нагрудных значков матовый блеск будущих боевых орденов. Зря, что ли, воздушных бойцов называют гордыми соколами, дерзновенными покорителями пятого океана!

Никому почему-то и в голову не приходило, что даже птицы в одно перо не родятся. А ведь это так. Вон у индюка гонору — на целую дивизию орлов, однако индюк — он и есть индюк.

Да, крылатый крылатому рознь. И если мои однокашники и напоминали каких-либо птиц, то скорее всего молодых задиристых петушков. Даже в лейтенантских погонах они оставались все теми же ершистыми и неуемными парнями, какими я привык видеть их до сих пор. Кое-кто еще охорашивался и важничал, но большинство вело азартный спор, где служить да как служить. Потом нашелся запевала, и в казарме зазвенела песня:

Пора в путь-дорогу, Дорогу дальнюю, дальнюю, дальнюю идем…

Слова, казалось, как нельзя лучше отвечали общему настроению. Однако в самой мелодии, по-видимому, чего-то все же недоставало. Не успела она зазвучать в полную силу, как рядом кто-то затянул другую:

Там, где пехота не пройдет, Где бронепоезд не промчится…

Это была песня летчиков-фронтовиков. Мы обычно пели ее как строевую:

За вечный мир, в последний бой Летит стальная эскадрилья…

Но строевая хорошо поется лишь в строю, когда каждый такт ложится в ритм шага. Это и усек наш Пономарь. Словно отчаянный крик, взвился его неестественно напряженный голос:

Граждане, жениться я хочу! Найдите мне невесту, трепачу!..

Никто из нес толком не знал ни одного куплета «Гоп со смыком», но слова и напев были заразительны, и мы подхватили хором. Рты — на ширину приклада, да еще с притопом. Авиационное звено приравнивается к пехотной роте, эскадрилья — к батальону, а тут начало твориться такое, будто в казарме базарил по меньшей мере полк. Нелегкими были годы курсантской учебы, теперь они позади, училище закончено, и переполнявшая нас радость по-юношески бестолково выплескивалась наружу. Благо, строгие отцы-командиры здесь не присутствовали, и мы могли дать своим чувствам полную волю.

Верховодил Пономарь. Ему, сколько я его знаю, вечно надо не как другим, а непременно в пику: что-то выдумывать, кем-то командовать, кого-то поддразнивать. Не совладав с приступом безудержного озорства, он забавлялся и забавлял других, дирижируя и беком идя по кругу. Затем картинно, как крылья, раскинул руки и, оттесняя столпившихся, помчался с носка на пятку:

Раздайся, народ, Меня пляска берет!..

Огневой парень! Заводила. Улыбка никогда не сходит с лица. Над левым ухом у него белел большой давний шрам, но это его нисколько не смущало. А сам Валентин делает вид, будто об этом шраме он и не вспоминает, хотя я-то знаю, что он малость стесняется. Особенно в присутствии девушек.

— Николаша, ты где? А ну тащи баян! — отыскивая глазами Колю Зубарева, закричал Пономарь. — Выдай на всю катушку.

Николай возражать не стал. Он осторожно извлек из квадратного футляра старенький тульский инструмент — трехрядку, доставшуюся ему от погибшего отца, любовно погладил ладонью, стирая невидимые пылинки, и рванул мехи. Валентин еще веселее понесся вперед, на ходу выделывая всевозможные коленца.

А ты кто такой, молодчик, Я спрошу молодчика, Ты молодчик, да не летчик, А мне надо летчика…

За азартным плясуном ринулось сразу целое отделение. И еще, и еще. Через минуту добрая половина эскадрильи откалывала дошедшую к нам с незапамятных времен и никогда не стареющую русскую. От молодецкого топота стонали и прогибались крашеные половицы, ходуном ходила казарма. Те, кто запоздал выйти в круг, с гиканьем и подсвистом плясали на месте, били в ладоши. Пономарь чертом ударился вприсядку…

Выпускного вечера у нас не было. Как отменили такие вечера в годы войны, так пока что и не возобновляли, хотя вроде бы собирались. Скромно поужинав в столовой, мы снова вернулись в казарму и допоздна спорили все на ту же, самую важную для нас тему: кто и куда хотел бы получить направление. Тут Валентин возьми да и брякни:

— Чего вы гадаете, если все давно решено. Наш экипаж, например, едет в Крымду.

В училище экипаж — летная курсантская группа, которую обучает какой-то один инструктор. Меня, Пономаря, Зуба и Леву Шатохина учил летать старший лейтенант Шкатов. Вместе мы везде и держались — даже кровати рядом стояли. Лева, правда, был замкнутым, в наши яростные споры не лез. Был он не по возрасту толст, довольно неповоротлив и очень боялся Валькиных ядовитых насмешек. Валька почти под Горького предрекал Леве: «Рожденный ползать летать не сможет!» Лишь теперь, когда это зловещее предсказание не сбылось, Шатохин немного осмелел:

— Куда, куда? — усмехнулся он. — В Крым? Губа не дура!

— Глухарь! — рассердился Валентин. — Я сказал — в Крымду.

— Это что еще за географические новости? Город? Где он?

— Агромадный! А ты, что же, не слышал? Есть такая авиационная столица на Крайнем Севере.

— Трепло! Покажи. Где?..

В казарме висела большая, во всю стену, карта Советского Союза, которую мы использовали при самоподготовке к политическим занятиям. Подойдя к ней, Пономарев привстал на цыпочки и начал ползать пальцем за Полярным кругом.

— Амдерма, — бормотал он, пружиня на носках и раскачиваясь, — Амдерму мы знаем. Тут летал Водопьянов. С ним были Махоткин и Аккуратов. Они садились… Садились они вот здесь, в Нарьян-Маре и на острове Вайгач. А вот мыс Желания, остров Уединения…

Опять возле него собралась чуть ли не вся эскадрилья. Валентин, недолго думая, взгромоздился на табуретку и при его высоком росте казался сейчас великаном. Колени его ног касались экватора, а голова — Северного полюса. Ледовитый океан лежал у Вальки на плечах, и чудилось, что это не океан, а само небо. Ни дать ни взять — Антей в летной форме. Водя пальцем по карте, он стал вслух читать названия не столь уж и многочисленных на Севере населенных пунктов и тут же пояснял. Вспоминал имена летчиков, которые спасали челюскинцев. Первые Герои Советского Союза. Их было семеро, и все — летчики. Потом — перелеты Чкалова и Громова.

— А кто доставил на полюс папанинцев? Тоже летчики. Кого ни возьми из полярных пилотов, каждый — герой.

Меня вдруг с такой силой потянуло в края вечных льдов и белого безмолвия, что хоть бросай все и немедленно отправляйся туда. Да, пожалуй, и не одного меня. Задрав головы, все напряженно смотрели за тот же Полярный круг. Однако Крымды мы не нашли, и кто-то разочарованно протянул: