— Где ты живешь?

Волдис сказал адрес. Милия вынула из сумки маленькую записную книжку и записала.

— Так, теперь ты от меня не сбежишь. В будущую субботу в «Улье» вечер. Хочу посмотреть, как ты себя будешь держать на этом вечере. Не смейся, мы с Карлом зайдем за тобой.

Они уже дошли до Оперного театра, где толпился народ. В собственных лимузинах подъезжали представители «высшего» света. Господа в вечерних костюмах высаживали из машин своих блистающих нарядами дам. Дипломаты, здороваясь, приподнимали свои цилиндры. Празднично обнажались лысины министров, их безволосые мудрые черепа блестели, как намасленные. По крайней мере половина из них страдала предательской болезнью всех благополучных людей — тучностью. Каждый третий из них не мог подобрать себе в магазине готового воротничка.

Сняв пальто, Волдис и Милия прошли на балкон. Милия была в тот вечер очень хороша. Так хороша, что сидевшие в отдалении господа вытягивали в ее сторону шеи, на нее направляли лорнеты.

И Милия знала себе цену. Чувствуя обращенные на себя взгляды, она слегка рисовалась. Ее движения стали медлительными, томными. Разговаривая, она следила за выражением своего лица. Смеялась сдержанно, показывая все время ослепительно белые зубы. Вряд ли великосветские дамы, сидевшие внизу, в ложах партера, держались с большим достоинством. Она училась несколько лет в средней школе — вернее, в средних школах, — каждый год в новой. Она была «почти интеллигентной», и в этот вечер ей хотелось жить среди «настоящих» людей — людей, которые задают тон обществу. Карл был бы здесь лишним — он бы весь вечер издевался над этой публикой.

Вообще у нее с Карлом не было ничего серьезного. Встречаться они встречались, временами между ними возникала какая-то нежность — Милия разрешала гладить свою руку и, когда Карл пытался ее обнять за талию, не протестовала, он не был ей противен, — но она не любила его. Вообще она не способна была любить, она только увлекалась. Возможно, она и выйдет замуж за Карла, если не появится какой-нибудь настоящий интеллигент, который страстно влюбится в нее. Интеллигентам предпочтение!

Волдис нравился ей, потому что был непонятен. Узнать его поближе — об этом она мечтала с первой встречи. Милия читала в романах о замкнутых, окруженных ореолом тайны мужчинах, которые покоряли женщин своей загадочностью. Все они были благородными красавцами, и женщины, которые, пожертвовав всем на свете, в конце концов раскрывали изумительные души этих мужчин, становились счастливыми: они были любимы.

Если бы фигуру Волдиса украшал мундир сержанта сверхсрочной службы, он был бы вполне приличным кавалером. Его бы приглашали на дамский вальс даже офицерские жены. Эти сержанты-сверхсрочники — самые желанные кавалеры на рижских вечерах. Одни студенты, пожалуй, могут соперничать с ними, хоть и не так стройны и статны. Зато сержанту легче жениться, чем студенту, а это немаловажное обстоятельство.

Милия внимательно оглядела зал. В партере, в ложах, на балконах и галерее — нигде сегодня не было ни одного сержанта.

Начался концерт. Музыкальные критики ломали головы, подыскивая подходящие хвалебные слова. Губерман! Маэстро, выступавший в Париже, Америке и где-то еще! Тот самый, который записан на пластинках, который играет почти как Крейслер! К такому не обратишься с обычной лестью. Тут нужны особые выражения.

Публика вела себя, как всегда в таких случаях, дисциплинированно: не кашляла, не чихала, не сморкалась. Казалось, министры и коммерсанты выбросили из своих лысых голов мысли о политических сделках и биржевых спекуляциях. Эти господа, привыкшие сочинять проекты новых законов и калькулировать цены на масло, бекон и людей, сегодня погрузились в музыкальные ощущения. Казалось, они понимали эти этюды и каприччо; их ожиревшие сердца, растроганные темпераментной игрой знаменитого скрипача, сентиментально бились.

Как ловко он перебирал пальцами, как красиво извивалось все его тело вслед за скрипкой, как он водил смычком по струнам! Звуки? Были и звуки, довольно приятные созвучия, временами они совсем слабели, напоминали писк мышонка, временами грозно рокотали:

Когда гость окончил и раскланялся перед публикой, голые черепа засверкали, их владельцы долго-долго аплодировали и, склонившись к своим дамам, произносили несколько слов. Дамы утвердительно наклоняли головы и, улыбнувшись, продолжали аплодировать. Туловища их оставались неподвижными, будто застывшими, только холеные руки шевелились, как веера. Да, они знали толк в музыке и ценили искусство. Губерман!

Вот он заиграл опять. Волдис вслушивался в изумительный язык души, на котором шептала, кричала, стонала и ликовала скрипка чужестранца. Человеческая душа блуждала в потемках, взывая о помощи в поисках выхода из трясины мучений и несправедливости. Но когда артист опустил скрипку и поклонился, в зале все заулыбались и опять начали хлопать. Все вызывало у них только улыбку. Их общественное положение и хороший тон требовали, чтобы они ценили искусство и посещали концерты приезжих знаменитостей, — они лишь выполняли свой долг.

Теперь они пойдут домой и расскажут другим, как хорошо играл Губерман. Головы их снова заполнятся калькуляциями, а желудок лососиной.

Милия молчала. Она даже не смеялась над помрачневшим лицом и лихорадочно блестевшими глазами Волдиса; она только подсела ближе к нему, и ее теплая нога, будто нечаянно, прикоснулась к его ноге. Чуть заметно улыбнулась она, увидев, как Волдис вдруг болезненно поморщился, точно от булавочного укола.

Теперь он больше не слушал красивые миниатюры, которые искусно исполнял маэстро. Он думал о Милии.

— Тебе понравилось? — спросила Милия, когда они вышли на улицу.

— О таких вещах не принято говорить «нравится» или «не нравится». Мне только обидно, очень обидно, что огонь искусства горит для всех — даже для тех, кто не в состоянии его почувствовать своими ожиревшими сердцами. Сердцам, страдающим от склероза, которым угрожает паралич, такой огненный фейерверк не нужен. Дайте им лучше холодные синие и зеленые ракеты. Но если бы этим господам обещали высокую плату за каждую слезу, вызванную искусством, они бы ревели, как телята, холодными солеными слезами.

— Ты преувеличиваешь. Есть среди них и чуткие люди.

— Ты встречала таких? Мне что-то не доводилось.

— Волдис, ты проводишь меня до моста?

— С удовольствием.

— Тогда дай мне руку, а то встречные нас все время разъединяют. Пойдем по улице Грециниеку[30], там тише.

Милия взяла Волдиса под руку. Они пошли в ногу, ровным, медленным шагом, не стесняя друг друга.

Разговор не клеился. Каждый из них был полон своими чувствами и думами. Милия в этот вечер повидала много новых людей и туалетов. Что, если ей перешить черное платье и сделать вырез в виде звезды, какой она видела сегодня в опере? Мать, конечно, будет ворчать, — нельзя, мол, портить материал, но она ее уговорит.

У моста они простились.

— Когда мы теперь увидимся? — спросила Милия.

— Об этом я должен спросить тебя.

— Удивительно. Рига такая маленькая, а мы с тобой не можем встретиться…

«Мы с тобой», — сказала она… Волдис сел в трамвай и поехал домой. Чем они были друг для друга? Ведь существовал еще Карл, ему принадлежало право первенства.

Волдис не сказал Карлу о концерте: всю неделю собирался рассказать, но не мог подыскать нужных слов. Милия тоже, очевидно, не говорила, потому что Карл ни одним словом не дал понять, что ему что-нибудь известно. Здесь нечего было и скрывать, и именно поэтому Волдиса раздражала ненужная таинственность. Но так все и осталось…

Прошла неделя после концерта. Волдис не был на танцах в «Улье», да за ним никто и не заехал.

Однажды вечером Волдис, как обычно, сидел за столом и читал. Было еще довольно рано. Во дворе сердито залаяла цепная собака. На лестнице послышались осторожные шаги.

Волдис, отложив книгу, прислушался, но все стихло. Вероятно, кто-то искал дверь. Он встал и приоткрыл ее.