— И что же, по-вашему, нужно делать? — спросил у него Волдис.

— Во-первых, разбить все на свете машины, — ответил Биркман. — Потом всех изобретателей объявить умалишенными, а тех, кто еще осмелится изобретать новые машины, вешать, потому что их изобретения обрекают на голодную смерть тысячи людей. Вот тогда не будет больше безработицы и перепроизводства.

— Well, that’s you’ve spoken very well![72] — воскликнул восхищенный Граудынь.

— Вы говорите: надо уничтожить все машины, — улыбнулся Волдис. — А как вам понравится, если вдруг перестанет гореть электричество, не будет железных дорог и вам придется шагать пешком пять-шесть миль на работу? Как вы отнесетесь к тому, что не будет больше кино, утренних и вечерних газет с последними известиями со всех концов света, что груз на пароходы придется поднимать старыми ручными лебедками и из нашей жизни вдруг исчезнет все, к чему вы привыкли и без чего, я твердо убежден, вы не можете себе представить жизни?

Вопросы Волдиса слегка смутили собравшихся. Граудынь сердито покусывал сигарету. Биркман обдумывал ответ.

— Уничтожать следует не все машины, — сказал он наконец, но уже менее уверенно. — Те, которые служат для нашего удобства, производят нужные нам предметы, можно оставить, они всем полезны. Следовало бы взорвать только те, которые производят товары на мировой рынок, которые порождают перепроизводство и делают ненужным человеческий труд.

— Но, друзья, — сказал Волдис, — перепроизводство само по себе не такая уж плохая вещь, это далеко еще не означает голод и нищету. Если мир переживает экономический кризис из-за перепроизводства, это вовсе не значит, что он стал худосочным, малокровным. Как раз наоборот — он страдает от ожирения. Надо уничтожать не машины и тех, кто их изобрел, а тех, кто эти машины присвоил как частную собственность. Частная собственность на машины — это преступление, подлое ограбление остальных людей. Надо сделать машину достоянием всего народа, чтобы она выпускала продукцию для всего народа, — тогда она не будет золотым дном для немногих и причиной обнищания и голода многих. Ведь именно так и поступили в Советском Союзе: все заводы и фабрики там принадлежат государству, народу, работают для народа — и там не знают безработицы. Значит, дело не в машинах и не в том, что их слишком много, а в том, кому принадлежат эти машины и на кого они работают, — дело в общественном и государственном устройстве.

Единственным ответом Волдису было неопределенное бормотание. Пораженный Биркман испуганно смотрел на земляка, но ничего не говорил. Не привыкли к таким речам эти люди, идеалом которых была сберегательная книжка и мещанское благополучие.

…Как ни плохо было в это время с работой, Волдис все же зарабатывал столько, что ему хватало на жизнь и не нужно было трогать старые сбережения, которые позволяли ему сравнительно спокойно думать о ближайшем будущем. Все надеялись, что кризис минует, что это лишь небольшое испытание, туча, ненадолго заслонившая небосклон, после чего опять выглянет солнышко и всем будет хорошо. Как бы в подтверждение этих предположений, примерно в середине лета знакомому подрядчику Биркмана подвернулся подряд на ремонт нескольких домов с дешевыми квартирами. Предвиделась работа месяца на два. Люди облегченно вздохнули. Джон М. Гравдингс даже нашел возможным позволить себе некоторую расточительность: опять он разгуливал с полными карманами бутылок, а заодно и поколачивал миссис Гравдингс.

Затем произошла неприятность с маленьким Биркманом — мойщиком посуды в гостинице. Из-за снижения оборота дирекция гостиницы сократила штат служащих. Уволили и нескольких мойщиков посуды. Маленького Биркмана пока еще оставили, так как за него замолвил слово третий повар. Но среди уволенных было несколько коренных американцев, и кто-то из них послал донос в полицейский участок с просьбой проверить, по каким документам проживает и каким путем попал в Соединенные Штаты мистер Биркман.

Товарищи Волдиса Витола по работе или уже приняли американское подданство, или во всяком случае получили так называемые «первые документы», поэтому их не трогали и им не угрожала высылка из Соединенных Штатов. До сих пор иммигранты пользовались льготой: они могли годами жить без разрешения на въезд, достаточно было удостоверения с места работы. В Нью-Йорке проживало немало таких «нелегальных». Если ничего не случалось и им удавалось прожить необходимые три года, тогда нечего было бояться высылки, — по крайней мере такое положение существовало до этого времени, — по прошествии трех лет выдавали «первые документы», и их владелец считался кандидатом на американское подданство.

Полицейские власти знали, что в Соединенных Штатах много «нелегальных». До тех пор, пока такой человек не сталкивался с законом, его не преследовали, но стоило ему совершить малейший проступок, который карался штрафом в один доллар — сказать неосторожное слово или по незнанию нарушить правила уличного движения, — и ему приходилось с первым же пароходом покидать Новый Свет. Теперь, по мере углубления кризиса, власти запретили въезд и следили за всеми подозрительными и нежелательными элементами. С бруклинских улиц один за другим исчезали знакомые моряки.

Однажды вечером на квартире Биркмана появилось четверо полицейских, они искали маленького Биркмана и Волдиса Витола, — очевидно, какой-то усердный сосед донес и на Волдиса. Он ожидал этого и не очень удивился, увидев на пороге комнаты полицейских.

— Соберите свои вещи, — сказал полицейский сержант, — и следуйте за нами. В вашем распоряжении полчаса, поторопитесь.

— Все брать с собой? — спросил Волдис. — Или мы еще вернемся сюда?

— Вряд ли… — цинично ухмыльнулся сержант.

Маленький Биркман побледнел.

— Господа! Вероятно, это какое-то недоразумение… — бормотал он. — За что же меня-то… Я ведь честно работал, ни с какими левыми и социалистами не путался…

— Как тебе не стыдно! — крикнул ему по-латышски Волдис. — Нечего упрашивать этих молодчиков. Ты же ничего не теряешь.

Полицейский сержант, будто в шутку, ударил Биркмана по плечу резиновой дубинкой. Хотя удар казался совершенно пустячным, плечо онемело и заныло.

— Поторопитесь, молодой человек, прекратите болтовню. Мы люди занятые.

— И совсем незачем драться… — пробубнил Биркман. — Я человек честный…

— Ах так? — сказал сержант. Подмигнув своим приятелям, он с добродушной улыбкой несколько раз основательно ударил Биркмана дубинкой. — Как вам это нравится, молодой человек? Очень хорошее средство против лишней болтовни. Вот видите, помогло… Сразу замолчали. А если вы не уйметесь и после этого, тогда могу отпустить вам более солидную порцию, ха-ха-ха!

— Хо-хо-хо! — заржали, как жеребцы, остальные полицейские.

Четыре пары глаз внимательно следили за каждым предметом, которые Волдис и маленький Биркман укладывали в чемоданы. Когда наступил момент прощания Биркмана с родственниками, полицейские не отходили ни на шаг и с нескрываемым презрением наблюдали за ними.

— Скорее, скорее… — торопил сержант, подталкивая их дубинкой в спину. — Радоваться надо, а не хныкать, вы теперь скоро попадете на родину.

— Я и радуюсь, — вызывающе произнес Волдис.

— Ах, ты радуешься, бродяга? — прошипел сержант. — Так порадуйся еще.

И резиновая дубинка тяжело опустилась на плечо Волдиса.

Жена Биркмана заплакала. Выйдя на лестницу, Волдис с Биркманом еще слышали рыдания маленькой женщины. Долго звучали они в ушах Волдиса… до самой Европы, — словно голос угнетенной и униженной Америки.

…Двое суток провели они взаперти вместе с другими высылаемыми. Там были итальянцы, норвежцы, шведы, венгры, французы. На третий день маленького Биркмана назначили младшим матросом на какой-то румынский пароход, и он ушел в море. Днем позже Волдиса послали кочегаром на старую бельгийскую торговую посудину.

В теплый летний вечер, когда пурпурное солнце пылало за корпусами небоскребов, пароход проходил мимо статуи Свободы. Волдис угрюмо усмехнулся, представив себе, какую свободу символизировала эта гигантская фигура. Это была бесчестная и преступная свобода хищников и вечное поругание человека, его человеческого достоинства и права на жизнь. Долго ли народ этой страны будет переносить это?