В просторной приемной, куда они вошли, этого цвета и запаха было хоть отбавляй. Белый потолок глядел на белые стены, мелькали белые халаты, у белого телефона сидела белоснежная женщина и возмущенно смотрела на ватники механизаторов. Перед нею на столе, в стакане, кровянели три гвоздички, притягивали взор.

— Снять немедленно! — приказала она парням.

Павлуня с Женькой, скинув телогрейки, повесили их подальше от прочих шуб и шинелей. Последовал новый приказ:

— Ноги!

Оробевшие парни выполнили его с тщательностью и только после этого получили наглаженные халаты, а ноги, в носках, сунули в старые больничные тапочки. В такой же наряд оделись Василий Сергеевич и Боря Байбара. Зашлепали, скользя по плитам, к столу. Женщина спросила фамилию больного и сказала:

— Подождите, у него посетитель.

Они встали к окну и скучали возле него долго, пока за их спиной не послышался знакомый голос Марьи Ивановны:

— Такие блинчики не ест! А на одних компотах долго ли протянешь?

Совхозные оглянулись. Павлунина мать с большой хозяйственной сумкой, набитой по самую завязку, медленно брела от приемного стола к раздевалке, ничего вокруг себя не замечая и удрученно покачивая головой.

— Ой! — Женька нацелился было за ней.

Но Василий Сергеевич осадил его железной рукой:

— Стоп!

Марья Ивановна надела свое длинное, немодное пальто, вышла. Женька помахал ей в окошко — не заметила.

Они прошли в длинный коридор, у стен которого стояли пальмы в кадках, а под пальмами — кресла и холодные кожаные диванчики. На них сидели больные и посетители.

Совхозные тоже выбрали себе местечко возле окна, уселись, глядя в ожидании на широкую лестницу, покрытую дорожкой. Вот на лестнице появился человек в синем больничном халате. Он был тощий, бледный, с клочками седых волос на висках, на одной ноге — большой шлепанец, другая постукивала по полу.

Совхозные поднялись ему навстречу.

Человек, улыбаясь, приближался.

— Здравствуйте, Трофим Иванович, — сказал Аверин.

Женька при виде такого Трофима скривился от жалости, Павлуня не показал испуга, поздоровался. Рука у больного осталась такой же крепкой, как раньше, только была холодной и сухой.

Трофим сказал:

— Как же я вам рад, мужики! Тошно без дела! Ну, выкладывайте новости.

Голос у него был такой же широкий, как и раньше, и Женька недоумевал, как этот большой голосище помещается в костистой, узкой груди.

— Сперва харчи, разговоры потом! — весело сказал Василий Сергеевич, вытаскивая из сумки апельсины, яблоки да компоты. — Это — от дирекции.

— А это — от комсомола! — Боря Байбара раскрыл портфель и тоже принялся во все лопатки вытягивать из него яблоки и апельсины.

Женька с Павлуней переглянулись. У одного в карманах водились только семечки да хлебные крошки, у другого там плакала горькая пустота.

— Жареные, — сказал Павлуня. Стесняясь и краснея, он выгреб из кармана семечки и высыпал их на газету.

Трофим, казалось, обрадовался подарку.

— Спасибо, — улыбался он, пересыпая семечки с ладони на ладонь. — Наши?

— Наши, — осторожно ответил Павлуня. — Климовские.

Боря Байбара незаметно подпихнул его под бок. Павлуня испуганно замолчал.

— Ну, рассказывайте! — снова потребовал больной.

Боря Байбара выложил районные новости, временный директор поведал про совхозные дела, нажимая на хорошие и забывая плохие. Трофим слушал внимательно, не перебивал и все пересыпал семечки в ладонях.

Потом спросил, как строится комплекс, как с техникой и материалами. Василий Сергеевич отвечал обстоятельно, парни дополняли.

Через полчаса Трофим устал, глаза его провалились.

Совхозные поднялись.

— Ну, до другого раза! — протянул широкую ладонь Василий Сергеевич. Помолчал и очень тихо попросил: — Простите, а, Трофим Иваныч?

— Чего там! — больной пожал ему руку, потом попрощался с комсоргом и сказал обоим: — Вы, братцы, погуляйте, а мы тут еще малость потолкуем, лады?..

Трофим ласково смотрел на парней.

— Ну, как живете-можете? — и, не дав ребятам ответить, вдруг наклонился к Женьке, положил, как маленькому, ладонь на голову, пригладил волосы — Женька сжался. Трофим убрал ладонь, а паренек все сидел не шевелясь.

— Помните, убегал я тогда? — неожиданно спросил он.

— Еще бы! — кивнул Трофим, оживляясь. — И топиться собирался.

Женька выпрямился, залепетал торопливо:

— Во-во! Помните? Я никому!.. Только Саныч знал! И вам теперь скажу! В дворники я хотел! Говорят, их в Москве днем с огнем ищут! Работенка — не бей лежачего, опять же столица!

Женька выпалил все. Трофим смотрел с удивлением, мотал головой, усмехался. Потом стал серьезен.

— Ну, а дальше-то, а? Дальше что думаешь делать?

— Думаю...

Трофим вздохнул:

— Долго думаешь. Так и жизнь пролетит — не заметишь.

— Не пролетит! — с такой бесшабашной уверенностью ответил Женька, что больной невольно улыбнулся, а потом стал еще мрачнее.

Увидев такую перемену, Женька быстро пообещал:

— Я на трактор сяду! Хотите?

— Хочу, чтобы ты человеком стал, — грустно сказал Трофим. — Держись поближе к хорошим людям. С Алексеичем дружи — он не подведет.

— Да я и так уж, — обрадовался Женька.

А Трофим ясно посмотрел в Пашкины глаза:

— Ты-то как живешь, Алексеич? Давно я тебя не видел. — Он прищурился, чуть отодвинулся. — Изменился ты, возмужал. — Помолчал и совсем тихо, как будто смущенно, продолжал: — Мы тут с одной дамой часто насчет тебя очень спорим.

— С этой дамой поспоришь! — не утерпел Женька и зажал ладонью неуемный свой рот.

Трофим посмотрел на него:

— Да, с ней трудно. Много мы ругались и так ни до чего путного не доругались.

Павлуня подумал, сказал от души:

— Жалко!

— Ну, теперь все равно, — рассеянно проговорил Трофим и надолго замолчал, глядя в сторону.

Потом спросил:

— Кошка моя цела?

— Живая, — ответил Павлуня, краснея и томясь, опасаясь следующего вопроса, о Варваре.

Женька, поняв его испуг, таким азартным шепотом бросился расписывать кошкин аппетит, что Алексеич не знал, куда запрятать глаза.

— Да ладно тебе, — остановил он товарища.

Трофим тоже сказал:

— Ладно. Шут с ней, с кошкой. Вы меня порадовали, пришли... Спасибо...

— Чего там, — ответил Женька. — Мы побегли?

— Погодите-ка, — остановил его больной.

Он пошел вверх по лестнице, а парни с грустью смотрели, как болтается на нем просторный халат.

Вернулся Трофим не скоро. Волосы пригладил и успел даже побриться.

— Вот тебе, Женька, мой подарок. — Трофим протянул массивный, видимо, самодельный нож, складной, с колечком, на цепочке.

— Да не-е! Не нужно! Что вы!

— Бери, бери! Мне ни к чему. Этот ножичек со мной на фронте был. Бери и помни Трофима.

— И зачем это, — невнятно пробормотал ловкий на язык Лешачихин сын, засовывая нож в карман.

— А это тебе, Алексеич. — Старый солдат подал Павлуне сложенный вчетверо листок. — Мое завещание. Не гляди пока. После.

— Да я... — сказал Павлуня, убирая листок.

Больной пожал им руки.

— До свидания, люди. Живите долго. Хорошо живите. Землю родную не забывайте. Ну, и Трофима вспоминайте иногда, ладно?

— Да что вы! — сказал Женька, стараясь поменьше хрипеть и глядеть повеселей. — Вы еще поправитесь!

Больной усмехнулся:

— Это точно. Топайте!

Парни повернулись, пошли к выходу, чувствуя, что он смотрит им вслед. От этого взгляда Павлуня едва не упал, зацепившись за порог. У двери оглянулся: Трофим стоял на прежнем месте. Павлуня с Женькой помахали ему руками, Трофим махнул в ответ.

— Ну? — спросил их во дворе Аверин.

Приятели, не ответив, обежали взглядом скамейки и дорожки: Марьи Ивановны нигде не было. Они переглянулись и полезли в машину.

Когда в молчании они отмахали уже километров тридцать от клиники, Женька пихнул Павлуню в бок:

— Покажи!

Алексеич развернул листок. Женька, наваливаясь на его плечо, прочитал вслух: