— Не хочется, — пожаловался Павлуня.

Женька, ворча, сам сбегал к окошку, притащил тарелку огневого борща, принес полную миску каши, поставил стакан компота:

— Ешь веселей, не обращай внимания!

— Спасибо. — Павлуня начал ковырять кашу.

Из-за дальнего столика донеслось:

— Гляди, братцы! У аверинского курьера собственный денщик объявился.

В тот же миг Иван Петров едва успел увернуться от куска хлеба. Женька схватил было и солонку — Саныч еле поймал его быструю руку.

— Провокатор! — крикнул Женька. — Чего к человеку пристал?! Видишь — горе у него!

Иван пробормотал, оглядываясь на людей, призывая их в свидетели:

— Хлебом кидаешься. Ничего святого в тебе нету. Хлеб ведь. И не жалко?

— Жалко, что кирпича не было! — в сердцах ответил Женька и принялся за компот.

После обеда к механизаторам подъехал Аверин.

Заплетаясь ногами, к нему подошел Павлуня. Покорно подставил под насмешки бедную голову. Но Василий Сергеевич не засмеялся. Он с недоумением спросил нескладного парня:

— Зачем тебя в дебри понесло?

Павлуня не поднимал глаз. Не мог он теперь, в таком убитом виде, объяснить Аверину ту злость, которая понесла его напролом.

— Хотел Ивану доказать? — тихо спросил Аверин. Павлуня кивнул. Аверин еще ближе наклонился: — А опять проехал бы?

Павлуня осторожно поднял голову. Василий Сергеевич не думал ни ругаться, ни насмешничать, он глядел весело.

— А чего, проехал бы, — ответил Павлуня и тут же испугался. — Если только разровнять немножко...

Василий Сергеевич, как боксер, похлопал перчаткой о перчатку, заходил, заволновался, забормотал:

— Колесим сто верст, а тут прямая дорога...

Аверин явно помешался на этих дорогах.

— Прямая, — сказал Павлуня.

Василий Сергеевич молча протянул Павлуне пустую горсть. Алексеич полез в карман: там у него всегда были семечки для кормления воробьев и себе в утешение. Он от души отсыпал Аверину, хотя горсть у того вместительная, как силосная яма. Женька тоже подсунулся и получил свою долю. Втроем они защелкали, в задумчивости глядя перед собой.

Аверин сдвинул на затылок шапку, открыв большой упрямый лоб, щурил глаза на дальние поля и леса.

Вдруг он хлопнул Павлуню по плечу — парень присел.

— А ведь мысль! Мы еще помозгуем!

Сел в машину, укатил.

— А ведь мысль, — издали тоненько повторил Иван. — Мы еще помозгуем! И опять по шее получим! Только тогда шапку завяжи — улетит в овраг!

— Ну и тип! — сказал Женька. — Бедный Модя...

Вечером Павлуня брел домой долго и косолапо.

Дома Алексеич сразу прошмыгнул в чулан, не желая встречаться с матерью. Скинул рабочее обмундирование, надел домашнее: пиджак с ватными плечами и тренировочные узкие брюки. Ноги он сунул в ласковые мягкие туфли на теплой подкладке, с загнутыми вверх носками. В таком наряде, длинный и смешной, стал пробираться к себе.

Марья Ивановна ела кашу за просторным кухонным столом, бормоча что-то. Последнее время она часто разговаривала сама с собой, верно от одиночества. Вечера пошли длинные, сын в беседах ей плохой помощник, а к соседкам Марья Ивановна не ходила.

— Явился? — оживилась она, услышав шорох. — Ишь что надумали! Через личный огород да совхозный ил возить! Ефим до такого не дошел. Это все Васька-артист! Его рук дело! И нашел дурачка — Пашку! Ну Васька! Ну мудрец!

— Это не он, это я придумал. Сам! — прервал ее сын.

Долго молчала Марья Ивановна, потом задушевно проговорила:

— Спасибо тебе, Паня, удружил. Низкий поклон до сырой земли. — И, спохватившись, разошлась до визга: — Да если бы знала! Я тебя б не так еще хрястнула! Совсем очумел и рехнулся! Деятель!

Пластинка закрутилась старая, заезженная. От этой музыки и сбежал из теткиного дома Миша Бабкин. Сбежал весной, а зимой и у терпеливого Павлуни не осталось больше сил слушать Марью Ивановну. Он повернулся, пошел несмазанным роботом.

— Ты чего? — удивилась мать, опуская голос с горы вниз. — Уж не обиделся ли?

Павлуня тихо притворил за собой дверь и полез под кровать за чемоданом. Он пихал в него майки, трусы, носки и другую мелкую всячину, оглядываясь при этом на дверь, за которой стыла ненадежная тишина.

Напихав полный чемодан, запер его, упираясь коленкой, поволок к двери. Матери на кухне не было, и сын с облегчением передохнул. Теперь только добраться до общежития, а там люди в обиду не дадут.

Павлуня вышел во двор. Над белым огородом ясно светила луна. Он различил загородку, бочку, а за бочкой — мать с вилами в руках. Вилы поблескивали. Марья Ивановна глядела в сторону оврага, который чернел кустами сразу за огородом. Павлуня присмотрелся: у жердины что-то шевелилось, большое, темное. Он вздрогнул. Он в детстве верил, что в зарослях Чертова оврага может завестись все, что угодно, и с большой опаской проходил его краем, прислушиваясь к непонятным шорохам, исходящим из зеленых глубин. И сейчас он ни на минуту не усомнился, что зверь вылез оттуда.

Бросив чемодан, сын поспешил спасать Марью Ивановну. Когда подбежал к ней с палкой в руке, мать сердито прошипела:

— Замри!

У загородки захрюкало.

— Ой, Паша, это ж наш! — радостно воскликнула она и, вонзив вилы в снег, пошла к зверю, призывно протянув руки, ласково напевая: — Чуша-чуша-чуша! Иди ко мне, мой миленький, мой грязненький!

Такого голоса отродясь не слыхивал Павлуня.

Марья Ивановна приблизилась к жердине, но зверь с хрюканьем метнулся к оврагу. Тогда она мигом притащила из дома кастрюлю свежих щей, поставила приманку на снег, а сама отошла за бочку, зазывая оттуда на все медовые голоса.

Зверь подал сильный свинячий крик и двинулся к щам. Уткнулся, зачавкал.

— Ест! — обернулась к Павлуне Марья Ивановна. — Кушает! Теперь никуда не денется! Ох ты господи! Вернулся !

И пока беглец уплетал щи, она смело подошла к нему, по-хозяйски стала похлопывать по спине, почесывать. Ничего не говорила, только, обессилев от радости, тихонько смеялась.

Марья Ивановна вспоминала то хорошее время, когда ладно жили они вчетвером: она, неблагодарный племянник Бабкин, Павлуня да боровок. Потом все сломалось: Бабкин сбежал на квартиру к старой Лешачихе, пестрый боровок удрал от шумной ватаги дачников, которых хозяйка, дохода ради, пустила к себе на целое лето. Остался Павлуня, да и тот испортился: потащил целый совхозный обоз на погибель собственному огороду.

Поглаживая похудевшую щетинистую спину, Марья Ивановна приговаривала для Павлуни:

— Набегался, нагулялся. Солоно одному-то? Ничего, Мишка тоже набегается — вернется. Куда он денется — свое ведь хозяйство.

Павлуня, подняв чемодан, тихонько удивлялся в сторонке чудесному возвращению беглеца. Боровок, видно, скрывался лето в овраге: помоев туда валили достаточно. А сегодня трактора напугали его, вот он и вылез на свет.

Вспомнив, как мать при всех оскорбила его, сын засопел. А Марья Ивановна, верно, и думать забыла про это.

— Паша! — раздался ее беззлобный голос. — Подойди-ка, не бойся. Почеши.

— Сама чеши! — ответил он.

Этот боровок усмирил в Пашке всю его сердитость, а уходить из дома без нее он не рискнул.

В рубахе и штанах лежал Павлуня на кровати, когда к нему вошла Марья Ивановна.

— Чего во всем завалился! — по привычке рассердилась она, но тут же села у него в ногах, с захлебом принялась рассказывать, как услышала сперва шум в огороде и как потом увидела зверя. Как сначала испугалась, а после обрадовалась.

Марья Ивановна хохотала, показывая крепкие зубы, хлопала себя по коленке, и лицо у нее было такое светлое, что Пашкино отходчивое сердце размякло, и он сказал, приподнимаясь на локте:

— А я лисичку видел. Рыженькую.

— Здорово, — равнодушно отозвалась Марья Ивановна. — Воротник бы ладный вышел. Да разве ее поймаешь. — Она задумалась. — Меня вот что заботит: быстро я его откормлю или нет. Видал, какой он худощавый? Совсем, как ты, тощой. Кормлю тебя — только харчи перевожу.