Лешачиха в новой кофте, причесанная, торжественно шагала навстречу Бабкину.

— Я все знаю, — сказала она медленно и веско. — Пашка твой ушел. Но ты не горюй: скоро придет  о н  и будет тебе верным помощником и опорой. Вот  о н  письмо прислал.

Бабкин устало присел на табуретку, подальше от богатого стола. Он уже давно приметил, что умная, остроязыкая Лешачиха словно забывала все свои побасенки, когда разговор заходил о  н е м. Тут ее слова становились плоскими, как блин, а в глазах вставало сияние.

— Давай письмо, Настасья Петровна, — скучно сказал Бабкин. Разговаривать с Лешачихой о чем-то другом теперь было бесполезно: сегодня над миром царствовал  о н.

САНЫЧ

На Мишино поле, размахнув стометровые трубчатые крылья, покачиваясь, въехала дождевалка. Тракторист опустил шланг в оросительный канал, но он оказался сухим, лишь на дне стояли мутные лужицы.

— Опять, чертенок, рыбу ловит! — рассердился старый тракторист, и Бабкин без лишних слов побежал к берегу.

Река сонно дымилась. Клекотали лягушки. Среди тумана застыл понтон, на котором слабо вырисовывался дизель с насосом. На понтоне сидел Саныч — худенький мальчишка в большой телогрейке и кепке с длинным козырьком. Он удил рыбу.

Когда Бабкин стал шумно спускаться к нему, осыпая глину, Саныч не всполошился, как обычно, не стал успокаивать звеньевого: «Я щас! Я мигом!» — а только слегка повернул голову и зашипел:

— Тихо ты!

У самой воды Бабкин увидел директора. Ефим Борисович был разут, брюки его подвернуты, шляпа на затылке.

— Здрасте! — недоуменно боднул воздух Бабкин.

— Здравствуй! Вот, звеньевой, отсюда мы и поведем закрытое орошение — и на твои, пески, и на центральные поля, прямо через Климовку. — И Ефим Борисович, вылезая наверх, разрубил ладонью и лесную полоску, и Трофимову деревеньку.

«Давно пора», — одобрил Бабкин.

— Точно! — хмыкнул директор и приказал: — Заводи.

— Я щас, я мигом! — сказал мальчишка, подбегая к дизелю и дергая шнур пускача. Железо холодно, неохотно лязгало. Санычу было зябко возле такой горы мокрого металла, он ежился, передергивая плечами, щеки у него посинели.

— Эх ты, рыбак! — Директор стал снимать пиджак, но Бабкин успел раньше.

— Пусти-ка, — отстранил он Саныча. Послушал, как стучат поршеньки в машине. Прочистил свечи. Неторопливо проверил уровень масла, долил солярки, а потом, расставив ноги, с маху выдернул шнур. Тра-та-та-та! — полетела пулеметная бензиновая дробь пускача над вздрогнувшей рекой. Бабкин двинул рычаг — дизель ожил, вычихнул в небо холодное синее, пахнущее соляркой, колечко.

— Ой ты! — обрадовался Саныч. — А меня он, дьявол, замучил до печенки!

Директор, сощурясь, долго смотрел с обрыва на Бабкина.

...Ребята остались одни. Саныч потоптался и лихо спросил:

— Слушай, закурить нету?

Но тут он вспомнил, что Бабкин не балуется, и махнул с улыбкой рукой. Бабкин посмотрел на его грязную мордочку, измятую сном, на живые, чуть припухшие глазки и, крякнув, вытащил термос, который Лешачиха каждое утро засовывала ему в карман.

— Чай. Горячий.

Саныч с удовольствием грелся крепким чаем, наслаждался. Дизель рокотал, тоже набирая тепло, гудел глуше, басовитее. Бабкин включил насос — река со всхлипами потянулась в трубу. Вода залила канавы, вдоль которых медленно пополз трактор, неся над сверкающими обмытыми гусеницами косматые дождевые широкие крылья. Бабушки радостно смотрели, как на глазах зеленеет их морковка, скисшая было после обработки ядами.

— Смотри не зевай теперь! — строго сказал Бабкин Санычу и поспешил к себе. В сторожке он записал в своем графике «полив» и поставил число. График был длинный, клеточек в нем много, и заполнен он только в верхней, малой своей половине, внизу же — долгая, белая пустота.

СБОРЩИК

Возле хранилища остановилась грузовая машина, и на землю весело посыпались заводские. Шефы привезли с собой доски, гвозди, пилы — им сегодня ремонтировать сгнившие лари в хранилище.

— Бабкин! — приветствовали они звеньевого. — Здорово!

— Здравствуйте, — степенно отвечал Бабкин, с удовольствием рассматривая знакомых парней. Вдруг он насупился — в сторонке лениво стоял механик.

Бабкин посмотрел направо, посмотрел налево и с облегчением вздохнул: Татьяны тут не было. Работали только шефы. Они сколотили козлы, положили на них бревна, завизжали пилами. Хорошо запахло сосной.

Миша посматривал с высокого шассика, собираясь уже отъехать, как вдруг заметил неладное: несколько девчат, отойдя в сторонку, начали резать хлеб да колбасу, а парни за углом загремели мелочью. Бабкин вздохнул: и такие «шефы» приезжают иногда в совхоз.

Механик, подойдя к дыре хранилища, тихо позвал:

— Эй, сопливенький, ты где?

— Да я здесь... сейчас я... — затыркался в подземелье знакомый голос, а следом за ним выбрался и сам Павлуня, грязный и неуклюжий.

— Пашка! — охнул Бабкин, скатываясь с шассика. — Опять дразнятся? А у нас тебя Алексеичем звали!

Механик начал совать в карман Павлуни собранную с троих мелочь.

— Ты давай потихоньку к магазину, чтобы только наши не заметили, а то скандал! — втолковывал он, но тут вмешался Бабкин и сказал механику:

— Убери свои медяки! И отойди от нас!

— Испугался! — хмыкнул золотоволосый красавец, но от братьев все-таки отошел. Нехотя ухватился за пилу.

— Эх, ты! — с насмешкой сказал ему напарник. — Пилить не умеешь, а — «я, я, механик! Все могу!»

— Подумаешь, работнички, столяры и плотнички! — обиделся механик и отправился в тень.

Бабкин стоял перед Павлуней. Братец переминался с ноги на ногу, не поднимал глаз.

— Ну, как ты там? — участливо спросил Бабкин.

Павлуня слегка затеплился:

— Я на сборке... — Он искоса посматривал на ровные всходы морковки, на крылатый дождевой трактор, прятал за спину вымазанные прелой капустой руки: — Не веришь... Правда, я сборщик. — Вдруг он усмехнулся и, распуская губы, протянул: — У нас на участке такие де-евочки!

Бабкин широко раскрыл монгольские глаза под русскими рыжими бровями.

— Девочки, говоришь? — И рассердился, топнул ногой. — Марш к людям! Нечего тут!

— Да я чего, я иду, — отвечал Павлуня, становясь прежним испуганным братцем.

Бабкин посмотрел на него и пошел в контору.

В кабинете директора было жарко, хоть все окна нараспашку и вентилятор крутился под потолком. Когда Бабкин появился на пороге в пиджачишке, наброшенном на майку, с соломенной шляпой в руках, на него не обратили внимания. Люди, среди которых было много незнакомых, негромко разговаривали, курили, часто поминая Климовку. Ефим Борисович в сторонке беседовал с невысоким лысым человеком. Этого Бабкин знал: заводской представитель частый гость в совхозе. А возле окна — это, кажется, сам начальник всей районной мелиорации.

— Значит, решено: трубы ведем через Климовку? — спросил он директора, и Бабкин понял, что судьба деревеньки решена бесповоротно.

— А как же Трофим? — спросил кто-то. — Не отдаст он Климовку — вырос в ней.

— Все мы на одной земле выросли! — рассердился Громов. — На советской!

Тут директор заметил Бабкина и спросил, что случилось.

— Я насчет Пашки... — неторопливо начал было Бабкин, но Ефим Борисович перебил его:

— Слушай, может попозже зайдешь, а?

Звеньевой пожал плечами:

— Можно и попозже. Только за это время Пашку напоят, пожалуй.

— Кто?

— Заводские, — вздохнул Бабкин, и лысый представитель сумрачно обернулся к нему:

— Погоди-ка, товарищ! О чем ты? Кто этот Пашка? И кто хочет его споить?

— Есть тут один, — ответил Бабкин. — А Пашка — это мой брат. Он в завод на сборку пришел, а вы его — в хранилище и к самому лодырю приставили. А его нужно к самым хорошим людям.

— Нужно, — бормотал заводской представитель, выискивая в блокноте среди адресов и телефонов свободное местечко. — Все нужно... Как фамилия этого Пашки?