Крики одобрения на миг прерывают его. В молодости охотно веришь тому, чему хочется верить.

— Вы перебили меня, — тихо говорит Мартынь, — я не успел досказать всего. По правде говоря, я не верю ни в тот, ни в другой выход из положения. Для первого мы слишком плохо организованы и вооружены. С нашими ружьями не устоять против солдатских винтовок и пулеметов. Если уж наши товарищи в России ничего не добились своими мощными средствами пропаганды, то наши возможности куда слабее. Остается лишь одно — умереть. Смелые всегда выбирают этот, третий путь.

Путь борьбы за освобождение народов залит кровью. На всех перекрестках следовало бы воздвигнуть памятники тысячам павших. Но хватит ли у нас отваги? Достаточно ли глубока наша убежденность, достаточно ли силен в нас пыл борьбы, чтобы миновать первые два пути.

Пожалуй, впервые за время участия в революции он так растроган, что не в силах продолжать. Он делает знак Зельме, которая все время стояла возле него и слушала, наморщив лоб. Она поднимается на цыпочки, иначе ее совсем не видно за головами мужчин.

— Все три пути, о которых только что говорил товарищ, — это удел побежденных. Те, кто признают себя побежденными, пусть не стесняются в выборе. У них есть еще время — и уговаривать мы никого не станем. Но мы и те, кто с нами, останемся потому, что не чувствуем себя побежденными. Мы будем стоять до конца, ибо этого требует наш долг. Хорошо, что мы знаем эти три пути — на случай, если ничего другого не выйдет. Но пока у нас есть и нечто другое — более благородное и мужественное: борьба. Борьба до последнего вздоха. Никогда еще не побеждал тот, кто в самом разгаре битвы думал о поражении, об отступлении. Непреклонная воля — лучшее средство победы. Революционная демократия знает и признает только один путь: вперед! Это наш путь! И когда нам говорят о поражении, рисуют перед нами путь отступления, мы смело отвечаем: никогда! Потому что боремся мы не ради себя и не только ради сегодняшнего дня. Крепость рабства и несправедливости воздвигалась сотни веков. Быть может, понадобятся десятки лет, чтоб ее разрушить. Пусть и мы будем теми, кто расшатывал ее основы. Даже если нас одолеют, мы все же останемся победителями. Революция в конце концов возьмет верх, ибо демократии принадлежит будущее, — не так ли, товарищи?

Сияющими глазами смотрит молодежь на Зельму. Многие не очень внимательно слушали речь и не пытались вдуматься в ее содержание. Но всех воодушевляет убежденность и сила ее слов. Смелость и решительность всегда находят отклик в те минуты, когда ужас костлявым пальцем стучится в дверь. То, чего человек не находит в самом себе, он пытается найти вне себя. Никому не хочется задумываться над тем, что будет. Только немногие видят выход из создавшегося положения. Всем хочется позабыть о нависшей угрозе, и они подчиняются этому властному велению.

Неестественная радость и чрезмерный пыл охватывают толпу, как огонь сухую солому. Слышатся громкие, почти восторженные рассказы о стычке с драгунами на дороге между Калснавой и Марциеной. Где-то в углу спорят о том, что солдатская винтовка хоть и далеко стреляет, но из нее трудно попасть в цель, а вот заряженные пулями охотничьи двустволки самое лучшее оружие на близкой дистанции. В другом месте кто-то настойчиво твердит, будто со стороны то ли Пскова, то ли Витебска идут к ним на помощь с пушками. В самом отдаленном уголке маленькая группка трусливо перешептывается о том, что им-то ничего не сделают, да и ничего особенного тут не произошло. Имение сожгли — да. Но это натворили приехавшие откуда-то неизвестные люди. Если кто-нибудь и виноват, то только те, кто устраивал митинги и подстрекал людей. Пусть они и отвечают. А что простой мужик! Откуда ему знать, кого слушать, когда законной власти нет. Разве он смел противиться?..

У каждого свое утешение. Еще не время печалиться. Пусть нынче царят радость и веселье…

Наружная дверь дома широко распахивается. Высоко задрав головы, печатая шаг, входят Витол с Вимбой и торжественно останавливаются справа и слева от дверей. Винтовки, будто на параде, приставляют к ноге. У Вимбы на груди красный бант. Витол нацепил поверх полушубка шашку урядника Саркиса.

Все смотрят на них. Проносится рокот изумления.

В дверь степенно входит… управляющий Мейер. Фигура, настолько характерная и знакомая, что ее знает любой. Головы и ног не видно. Но шуба несомненно его: воротник из белого барашка и такие же обшлага, роговые пуговицы…

Стоящие поближе к дверям уже разгадали фокус и начинают смеяться. Это портной Лапинь нарядился в шубу управляющего. И он и оба его товарища заметно навеселе. Через минуту вся комната дрожит от хохота.

Одобрение еще больше подзадоривает портного. Он взбирается на скамью у стены и ударяет прихваченным с собою уполовником.

— Продается с торгов брошенное добро больших и малых господ. Например, овчинная шуба. Кто сколько даст за нее?

Общий смех.

— Вместе с портным или без него?

— Без портного. Но со всем барским духом… — Лапинь с лукавой улыбкой обнюхивает рукав и чихает.

Смех еще громче.

— Сколько даете для первого раза?

— Имение! — кричит кто-то.

— Имение — раз! Кто больше?

— Пять копеек!

Раздается такой взрыв смеха, что не слышно даже, как Лапинь с размаху ударяет уполовником об стену…

В соседней комнате сперва прислушиваются к шуму и веселью, но вскоре это им надоедает. Ян Робежниек подходит к Зельме.

— Вы правильно сказали и вовремя. Я тоже замечаю, что энтузиазм угасает и, пожалуй, спад наступил преждевременно.

— Да? Вы так думаете? А по вашим стихам, знаете, незаметно. Первая книжка вашего журнала так и пышет революционным огнем.[16]

— Разве у них свой журнал? — спрашивает Мартынь.

Ян поворачивается к нему спиной. Подумать только, что его родной брат даже и не слыхал о журнале, который кладет начало новой эре латышской культуры и искусства!

— Да, — продолжает он свой разговор с Зельмой, — вы, очевидно, заметили, что у нас несколько другая точка зрения. Мы стремимся углубить революцию, так сказать внести в нее больше культуры.

— О, я понимаю, к чему вы стремитесь! Если наступила пора свободы, то и каждая личность должна получить свободу. Иначе что бы это была за свобода, если она не обеспечивала бы каждому возможность делать то, что он хочет. И все прочее. О, я вижу вас насквозь и вижу тот остров, куда вы стремитесь. Ну что вы можете внести в революцию? Вы — выброшенные на мель!

Ян краснеет. Пугливо косится на Мартыня. Но тот слишком устал и еле слушает.

— Между активными борцами и поэтами редко бывает взаимопонимание, — заключает Ян, не то сдаваясь, не то избегая нового нападения. По всему видно, что никого здесь не интересуют ни его стихи, ни новый журнал. И это, конечно, оскорбительно, но все же лучше, чем откровенные нападки и насмешки.

Зельма не успевает ответить ему. В соседней комнате раздается новый взрыв хохота. Двое парней протискиваются в дверь.

— Товарищ Мартынь! — кричат они. — Твой отец купил шубу управляющего.

Ян досадливо морщится.

— За двадцать пять рублей. Вцепился и не отставал, пока не купил. Ты спроси лучше, что он с ней будет делать?

Ни у Мартыня, ни у Яна нет охоты расспрашивать отца.

Обоим неприятно его видеть. Всякий раз, когда они сталкиваются с выживающим из ума стариком, им не по себе.

Возле Гайлена опять собрались члены распорядительного комитета. Зельма, захватив с полки несколько книг, уходит. Робежниеки направляются вслед за ней…

— Значит, думаешь, что они скоро будут у нас? — робко спрашивает Ян.

— Непременно. И ты тоже трусишь?

— Ну… я не говорю, что боюсь. Но приятного мало. Правда, я не особенно замешан.

— Конечно. Ты можешь спать спокойно.

— Не очень-то спокойно. Мейера я тогда выпроводил. А потом эта речь на кладбище.

— Чего там! Мейер на тебя доносить не станет. А речь твоя — что ж в ней было революционного? Насколько я помню — поэтические фразы и больше ничего.