— Согласны ли вы содействовать нам? — спросил Сергей.

— О, если я только могу быть полезен! — восторженно, с видом пылкой готовности отвечал ротмистр. — Признаться, полковник, — снова защебетал он в порыве откровенности, — я с детства увлекаюсь Вольтером и всегда был поклонником Руссо[53].

Сергей отпустил его, снабдив пачкой воззваний для раздачи в Оранском полку.

Ротмистр бойко щелкнул шпорами, откланялся, но, уходя, почему-то вдруг обернулся и пристально посмотрел на Сергея.

А Сергей после его ухода вновь погрузился в работу. Он обдумывал каждое слово, стараясь, чтобы оно звучало сильно и веско и было понятно солдатам.

В четверг, 31 декабря, в девять часов утра, все роты, находившиеся в Василькове, собрались на городскую площадь. В назначенное время явились в полной походной амуниции пять рот: пятая мушкетерская и вторая гренадерская, начавшие восстание, четвертая и шестая мушкетерские, присоединившиеся после занятия города, и третья мушкетерская, явившаяся в город по распоряжению майора Трухина.

Роты во главе с офицерами давно уже выстроились на площади, но Сергей не показывался. Он заперся в кабинете с отцом Даниилом Кейзером, полковым священником.

Отец Даниил, высокий человек с короткими волосами и обстриженной бородкой, стоял перед Сергеем и, преодолевая смущение, старался смотреть ему прямо в глаза. Сергей волновался. Он объяснял священнику смысл и значение своего революционного «катехизиса».

— Истинная религия должна быть в союзе с политической вольностью, — говорил он ему. — Вот что я хочу доказать своим катехизисом. Я вас прошу, отец Даниил, прочесть его солдатам после молебна. Но раньше ознакомьтесь с его содержанием.

Священник нерешительно заглянул в развернутую на столе рукопись.

Перед его глазами замелькали страшные «вопросы»: «Для чего же русский народ и русское воинство несчастны? Какое правление сходно с законом божиим?» — и ужасающие в своей дерзости «ответы»: «Оттого, что они покоряются царям. Такое, где нет царей».

Священник побледнел.

— Господин полковник, Сергей Иванович. — сказал он. — Ведь у меня жена, дети. Я всей душой готов сочувствовать но что, если ваше предприятие не удастся?

— Я вам дам двести рублей, — сказал Сергей нахмурившись. — Вручите их вашему семейству. Примите, кроме того, во внимание, что революция может удаться.

Сергей выложил на стол деньги и отвернулся. Прошла минута молчания. Священник смотрел на деньги. Он колебался.

— Я согласен, — проговорил он наконец тихим голосом.

И еще раз повторил:

— Я согласен.

Он взял деньги, взглянул на Сергея, который все еще стоял отвернувшись, и незаметно удалился, осторожно притворив за собой дверь. Через минуту в кабинет вошел прапорщик Мозалевский, которого Сергей вызвал к себе, чтобы командировать его в Киев.

Сергей быстро взял его за руку, усадил в кресло и стал оживленно объяснять, что нужно сделать.

— Запаситесь партикулярным платьем, — говорил он ему. — Возьмите с собой двух расторопных солдат. Пусть они переоденутся в крестьянское платье или, по крайней мере, срежут погоны. Передайте письмо Алексею Капнисту, разбросайте воззвания. Будьте осторожны. Я буду ждать вас в Брусилове.

— Постараюсь оправдать ваше доверие, полковник, — почтительно отвечал Мозалевский, вставая.

Площадь была полна народу. Утро было пасмурное. Только вдали, над лесом, прорезывались сквозь облачную пелену куски голубого неба.

Сергей появился в сопровождении Матвея. Ряды зашевелились. Сергей поднял руку, призывая к вниманию.

— Солдаты! — сказал он громко и внятно. — Поздравляю вас с первой победой. Город, который вы заняли, — маленький, незначительный город. Но все большое начинается с малого. Ребенок растет и становится взрослым, сильным мужчиной. Нас было всего две роты, когда мы выходили из Ковалевки. Здесь я вижу перед собой пять рот. Черниговский полк подымет весь корпус — и вольность, которая установлена здесь, в этом маленьком городе, распространится на всю Россию! Солдаты! — продолжал Сергей. — Наше дело так благородно, что не терпит никакого принуждения. Кто хочет — иди с нами. Кто боится — оставайся, если совесть позволяет ему бросить товарищей.

Ряды сдвинулись при последних словах.

— Все идем! Постоим, не сдадимся! — слышались громкие восклицания.

— Все идем! — надсаживая грудь, восторженно крикнул Кузьмин. — Не правда ли, братцы?

— Верно! Правильно! — пронесся гул голосов.

Когда улеглось общее возбуждение, вышел смущенный священник и приступил к совершению молебна. Он запинался, произнося молитвы, и неловко двигал руками, опуская кропило в таз и опрыскивая водой солдат.

Окончив молебен, священник начал читать «катехизис». Голос изменял ему. Солдаты хмурились, не понимая, чего от них хотят.

В первом ряду стоял тощий солдат Павел Шурма. Он уставился в землю и недовольно жевал губами.

— «Стало быть, бог не любит царей?» — слышался среди нахмуренной тишины дрожащий голос священника.

Священник вдруг замолчал. Он не в силах был выговорить следующего за этим «вопросом» страшного «ответа».

Бестужев выхватил у священника лист и громко отчеканил дерзкий «ответ»:

— «Нет. Они прокляты суть от него, яко притеснители народа, а бог есть человеколюбец».

Бестужев звонко и отчетливо дочитал «катехизис».

Солдаты стояли неподвижно.

— Ладно, чего уж, — пробормотал себе под нос Павел Шурма. — Сказано и так: не отстанем!

Еще звучали в воздухе последние слова «катехизиса»: «А кто отстанет, тот, яко Иуда-предатель, будет, анафема, проклят. Аминь».

Солдаты еще не оправились от своего смущения.

И вдруг послышалось веселое позвякивание колокольчиков.

По улице к площади, взрывая комья снега, мчалась почтовая тройка. В ней ехал, привстав нетерпеливо с сиденья, молоденький, тоненький, вытянутый в струнку офицер. Под небрежно накинутой на плечи шинелью виден был его блестящий, с иголочки, новый свитский мундир.

— Ипполит! — вырвался испуганный возглас у Матвея.

Да, это был Ипполит, свиты его величества подпоручик, только что выпущенный из училища.

Выскочив из саней, Ипполит стремительно бросился к братьям. Держа их руки в своих, он поворачивал сияющее лицо то к одному, то к другому.

— Я назначен в Тульчин, во вторую армию, в штаб, говорил он, захлебываясь от радости. — Но теперь никуда не поеду. Я остаюсь с вами!

Он доверчиво оглядывался на солдат, улыбался обступившим его офицерам и продолжал с увлечением:

— Вся надежда на вас. Ведь я выехал как раз накануне четырнадцатого. Со мной было от Трубецкого письмо, но я его уничтожил. В Москве я остановился у Свистунова, его арестовали при мне. Везде аресты, шпионы. Но теперь… теперь все другое! Эта минута заставляет меня забыть все, я так счастлив!

Сияющий вид офицера, его быстрые движения и звучный голос — все это оживило солдат и внушило им бодрость. Казалось, что они не одиноки. Кто-то помнит о них, готовит им помощь. Солдаты смотрели на юного офицера с какой-то надеждой.

Матвей прервал речь Ипполита.

— Я не допущу этого, — сказал он с волнением. — Ты не можешь, не смеешь здесь оставаться!

Лицо Ипполита вдруг сделалось холодным и строгим, брови сдвинулись, мальчишеская резвость исчезла. Он стал похож на Сергея.

— Чего ты требуешь от меня, Матюша? — сдержанно спросил Ипполит.

— Я умоляю тебя: поезжай своим путем и предоставь нас нашей судьбе! — ответил Матвей.

— Это было бы подло, — сурово сказал Ипполит. — Я покрыл бы свое имя позором.

Офицеры безмолвно стояли кругом. Кузьмин с вызовом смотрел на Матвея.

— Если вы любите брата, — проговорил он наконец глухим голосом, — то порадуйтесь за него: он готов умереть за свободу. А вы хотите лишить его этой чести — это ли вы называете братской любовью?

Ипполит вспыхнул, сжал руку Кузьмину и горячо его обнял.