— Гвардейский экипаж идет к Измайловскому полку, — говорил он, водя карандашом по карте, — а затем увлекает Московский полк и по Гороховой идет к Сенату. Гренадерский с Петербургской стороны и Финляндский с Васильевского острова прямо направляются на площадь.
Трубецкой поднялся, прощаясь.
— Мы здесь начнем — Южное общество закончит, сказал он. — Мы накануне великих событий.
Присяга назначена была на понедельник, 14 декабря, в девять утра, во всех гвардейских полках одновременно. Накануне, в воскресенье вечером, у Рылеева было людно и шумно. В гостиной и в кабинете ходили, курили, говорили. Все были в каком-то лихорадочно-возбужденном состоянии и громкими речами, казалось, хотели заглушить внутреннюю тревогу. Первоначальные надежды не оправдывались. Никто не мог поручиться за свою часть. Многие командиры только недавно приняли свои роты и не успели сблизиться с солдатами. Другие стояли со своими ротами за городом. На Финляндский полк надежда была потеряна вследствие измены командира второго батальона полковника Моллера, бывшего члена общества, который заявил, что не желает быть ни в чьих руках игрушкой, когда, как он выразился, «голова плохо держится на плечах». Нельзя было рассчитывать и на Измайловский полк, где старшие офицеры, члены общества, находились в отсутствии. Только Михаил Бестужев обещал привести если не весь Московский полк, то несколько рот, поручики Панов и Сутгоф отвечали за своих гренадер, да Николай Бестужев и лейтенант Арбузов ручались за моряков гвардейского экипажа.
В углу гостиной Каховский, высокий молодой человек в синем фраке, о чем-то горячо толковал с Рылеевым.
— Мне жизнь не дорога, — доносились его слова, — я готов жертвовать собой для общего блага!
— К черту все церемонии, когда надо спасать свою голову! — кричал в другом конце комнаты Якубович, размахивая дымящимся чубуком. — Раабигть кабаки, напоить солдат, увлечь народ за собой и идти прямо во дворец!
— Рубить направо и налево всех, кто станет поперек дороги! — с ожесточением восклицал князь Щепин-Ростовский.
— Арестовать царскую фамилию! — раздавались голоса.
— Достать план Зимнего дворца!
— Царская фамилия не иголка — не спрячется, когда дело дойдет до ареста!
— Господа, но ведь у нас нет артиллерии!
— Говорят, что в артиллерии взяты три зарядных ящика на орудие!
— Пехота стрелять не будет, а артиллерия даст залп. Что тогда?
— Ничего, мои моряки отобьют пушки и холодным оружием, — послышался спокойный голос лейтенанта Арбузова.
Появился Трубецкой. Он был бледен и мрачен. Только что он был у генерала Шипова, одного из основателей тайного общества, человека, некогда очень близкого к Пестелю, а теперь командира Семеновского полка и начальника гвардейской бригады. Шипов встретил его холодно и с первого слова пресек всякие разговоры о возможности какого-либо содействия с его стороны. «Серьезно советую, князь, — сказал он сурово и как бы с угрозой, — отстать от этой бессмысленной и преступной затеи. Ведь всё это крикуны и мальчишки!»
При входе Трубецкого воцарилось молчание.
Что ж, господа, сказал Трубецкой, и его губы задрожали от волнения, — вы видите, что толку не выйдет. Разрозненные части все равно что толпа, они действовать не могут.
К столу, за которым сидел Трубецкой, быстрым шагом подошел Рылеев. Лицо его озарено было каким-то внутренним светом, он точно вырос. Он весь был как натянутая струна.
— Шпага вынута, — заговорил он медленно, прерывистым голосом, — и ножны изломаны. Все равно: потрясение необходимо. Тактика революций в одном слове: дерзай! И ежели мы погибнем, то своей неудачей научим других. Должен же кто-нибудь показать пример! Хоть одну-то минуту подышать свободой — да разве за эту минуту жалко отдать жизнь!
— И какая о нас напишется прекрасная страница в истории! — с воодушевлением воскликнул Александр Бестужев.
— Умрем, ах, как славно мы умрем! — твердил в каком-то забытьи Молодой круглолицый князь Одоевский, откинув голову на спинку дивана.
Поднялся широкоплечий молодой человек в темном фраке, до сих пор сидевший молча в углу у окна. Это был недавно приехавший из Москвы надворный судья Иван Иванович Пущин, товарищ Пушкина по лицею.
— Нас, по всей справедливости, назовут подлецами, — сказал он, раздельно произнося каждое слово, — если мы упустим нынешний, может быть единственный, случай!
— Теперь или никогда! — восторженно подхватил Рылеев. — Если хоть пятьдесят человек придет на площадь, я надену солдатскую суму и перевязь и стану в ряды!
… Наталья Михайловна, жена Рылеева, давно чуяла что-то недоброе. Ее не успокаивали уверения Рылеева, что все эти сборища связаны с военной экспедицией в русские владения в Америке. Рылеев был не из тех людей, которые умеют лгать. Истина была написана на его лице, в его чистых глазах. Случайно она увидела вчера из столовой, как ее Кондратий, войдя в детскую, подхватил Настеньку на руки и горячо стал целовать, и услышала наивный голос девочки: «Папа, а у тебя на глазах слезки!»
Но что же делать? Ей ли, слабой женщине, переломить этого человека, такого простого, кроткого, с детскими глазами, но с волей гиганта! А может быть, его ожидает слава, победа, власть? Нет, власть достается хитрым, бессовестным, жестоким А такие, как Кондратий, — мученики, жертвы. И ей припомнились его стихи:
И она рыдала и бросалась на колени перед образом в спальне, а в ушах ее снова и снова звучало:
Она не спала всю ночь. На этот раз Кондратий не пришел в спальню и, сославшись на какие-то дела, остался в кабинете. Заслышав в седьмом часу, когда было еще совсем темно, какой-то шорох в прихожей, она бросилась туда босая, в ночной кофточке, и при тусклом свете ночника увидела Кондратия, надевавшего шинель. Она не могла выговорить ни слова и только еле слышно прошептала, приникнув к его груди:
— Кондратий…
— Наташа, друг, родная, успокойся! — бессвязно говорил Рылеев и гладил ее волосы и целовал ее. — Все будет хорошо… Пойми: долг, отечество… Поверь, все будет хорошо… А если… ты поймешь, не укоришь — не правда ли, милая, родная?
— Знай только, Кондратий… — ответила она, стараясь сдержать рыдания, — знай: я навсегда с тобой, навсегда!
Послышался осторожный стук в дверь. Это был Николай Бестужев, с которым Рылеев условился ехать вместе в гвардейский экипаж.
Пять рот Московского полка с барабанным боем и развернутыми знаменами маршировали быстрым шагом по Гороховой улице с криком:
— Ура, Константин!
— Ура, Константин! — отвечала толпа, наполнявшая тротуары с обеих сторон.
— Старайтесь, ребята! — раздавались голоса. Крепко стойте за правду!
Все — и солдаты и народ — как-то чувствовали, что за именем Константина кроется что-то другое.
Впереди шествовали Александр Бестужев в блестящем адъютантском мундире, Михаил Бестужев и с обнаженной саблей князь Щепин-Ростовский. Эти мундиры, эти знамена, этот барабанный бой, эти стремительно марширующие ряды солдат — все это производило впечатление грозной силы. Все понимали, что совершается что-то небывалое.
На углу Фонтанки навстречу выбежал из подъезда Якубович с саблей наголо, на острие которой надета была его шляпа с белым пером. Он пошел вперед с криком:
— Ура, Константин!
— Ура, Константин! — подхватили солдаты.
Высокий, смуглый, с черной повязкой на лбу и густыми бровями, Якубович имел крайне воинственный вид.
— Ну, храбрый кавказец, — шутливо обратился к нему Михаил Бестужев, — тебе по праву принадлежит начальство. Веди!