— Э-эй! — неслось из глубины бора.

Знакомый голос! Ба! Ведь это Рома. Это Рома-агроном, Вездеглаз. Его голос. Вот кто их ищет! Рома! Сейчас он их найдет, и все их испытания кончатся. И рассказ о Шипке кончится…

— Людмил! — сказала Варя. — А дальше? А что с Радословом?

Она глядела на него на ходу. Он побледнел за ночь. У него белый лоб, очень белый. Клок волос свесился на лоб. А глаза черные-черные, и кажется, что-то в них зажжено.

— Что дальше, Людмил? — спрашивала Варя, быстро идя рядом с ним.

— И вот, когда близко ударил выстрел, совсем близко, совсем за спиной, она оглянулась…

— Ну?

— Она оглянулась. И видит — Радослов лежит в узкой траншее лицом в снег. Одна рука выброшена, будто кажет: «Напред!» Будто и мертвый он призывает: «Напред!» На снегу натекло пятно крови, снег был красный от крови. Пуля попала Радослову в затылок. Он не успел вскрикнуть и упал молча, убитый…

— Э-эге-ге! — катился под сводами сосен голос Ромы.

Низкий, гулкий, где-то за бором протяжно возник звук и повис в воздухе и долго не гас — это шел по Оке теплоход.

— Э-э-ге! Мы здесь! — приложив ко рту трубкой ладони, отзывался на Ромин голос Людмил.

Какой белый у него лоб! Глаза горят. Вот что, он похож на Радослова! Гордого Радослова!..

— Удивительно, Людмил, как ты наизусть запомнил Записки! — сказала Варя.

— Когда у нас в классе кто-нибудь вступает в комсомол, я рассказываю. Такой у нас обычай вспомнить Шипку! После Шипки Болгария стала Болгарией. Мал труд запомнить! Если хочешь знать, у комсорга есть потруднее дела.

— Ты комсорг? Наверно, ты хороший комсорг.

— Обычный. Когда ты приедешь к нам в Казанлык… Что? Ты не знаешь, что такое Казанлык? Мы живем в Казанлыке. Я учусь в Казанлыке.

— А Долина Роз?

— Долина Роз начинается от Казанлыка. Не знала?

— Конечно, нет. Откуда мне знать? Людмил, мы нашлись. А чего-то жалко, Людмил…

Они торопливо шли и говорили спеша, словно боясь не успеть сказать что-то самое важное, и время от времени покрикивали Роме: «Э-эй!»

— Поезд в восемь утра, — пробормотал Людмил, глядя на часы. — Завтра в Москве. Послезавтра в шесть вечера поезд на Софию…

Что он? Что он? Что он, Людмил?! Что он высчитывает?

— Послезавтра в шесть, — повторял он, сведя брови-шнурочки.

У Вари упало сердце. У Вари перехватило дыхание.

— Ха-ха-ха! Ты деловой, оказывается! — засмеялась она. — Здорово рассчитал! Смех! Как настоящий бухгалтер. Людмил, стоит ли тебе поступать в институт Горького? Поступай на бухгалтерский, ха-ха! Будешь вести бухгалтерию, ха-ха!

— Ты досадно смеешься, невесело, — удивился Людмил.

— Нет, я веселюсь! — крикнула Варя. — А на поезд успеешь, не беспокойся, успеешь…

И, распахнув руки, она побежала между соснами, пальтишко ее раздувалось и летело за ней, как голубое облачко.

— Наши, наши, где вы, наши?

Она бежала зигзагами, огибая сосны, и вдруг наскочила на агронома. Он был, как вчера утром, в высоких сапогах, соломенной шляпе и прорезиненной куртке на «молнии». За плечом у него было ружье. Все это придавало ему романтичность.

— Рома! Вездеглаз! — взвизгнула Варя и, с разбегу повиснув у него на шее, влепила поцелуй в небритую щеку.

— Здорóво, пионер! — сказал он. — Здорóво, Болгария!

Маленькая Сима-Серафима вынырнула из-под его локтя, в старом ватнике поверх розового платья, босая, держа в руках туфли на шпильках.

— Невредимые! Целые! — взмахивая туфлями, вопила она. — Нашлись! Не утопли!..

— Глупости! — свирепо оборвал агроном. — Для чего им тонуть?

Он снял с плеча ружье и три раза выпалил в воздух.

— Знак, что нашлись, — объяснила Серафима. — Клавдия по берегу ходит. Стрельнул три раза — значит, нашлись. Домой побежала деда успокоить.

Агроном поставил ружье к ноге, оглядел Людмила и Варю, сдвинул шляпу на затылок и освобожденно вымолвил:

— Черти!

— Перепу-у-угу-у было! — подхватила Сима.

— Черти вы, черти! Ну черти! — ругался агроном.

Он достал из накладного кармана пачку «Беломора», вытащил папиросу, помял и закурил.

— Из-за вас, черти, курить научился, — давясь дымом, сказал он. — Нашли время экскурсии затевать! Чья самодеятельность?

— Что это?.. А! — догадался Людмил. — Это я… говорю Варе…

— Ах, какое благородство! Он берет на себя! — перебила Варя. — Рома, не верь, заливает!

— Что это «заливает»? — спросил Людмил.

— Ха-ха-ха! — смеялась Варя. — Рома, это я увлекла его за Оку, я, презренная, я!

Рома бросил недокуренную папиросу, притушил сапогом, вдавил в землю и, поглядывая из-под соломенной шляпы на Варю, сожалеющим тоном спросил:

— Конфликт?

— Предоположим? — Он сдвинул шляпу на затылок. — Конфликт между вами не есть просто конфликт, а есть международный конфликт. Что грозит… — он надвинул шляпу на лоб, — срывом нашей политики мира. С целью предотвратить мировой пожар призываю стороны не дать разгореться… Дошло? Алле!

Он снова сдвинул шляпу на затылок, взял на плечо ружье и энергично зашагал в лес, в сторону, откуда они с Симой явились.

— Алле! — махнула Сима-Серафима туфлями на шпильках.

Из гостеприимства она засеменила возле Людмила: зарубежный как-никак гость!

— Наша колхозная молодежь с энтузиазмом сошлась в клуб на доклад, — рассказывала Сима. — Исключительно волнующий получился доклад, даже овации были! После обмена мнениями товарищ Хадживасилева, откликаясь на просьбу колхозников, выступила по-болгарски. Незабываемое впечатление!

— Да? — полувопросом вежливо ответил Людмил.

Варя шла сзади, сунув руки в карманы голубого пальтишка. «Вот и все. Вот и все. Вот и все!» — повторялось у Вари в душе. Она слушала бор. После недолгого сна в бору пробуждалась жизнь. Что-то ворочалось, возилось в кустах. Стучал дятел. Молодо, страстно высвистывала птица: фью-фью, тю-лю-лю! Вдали по-утреннему звонко куковала кукушка. На востоке желтело небо…

Коротко охарактеризовав Людмилу выступление его матери в клубе, Сима-Серафима от него отстала. Симе хотелось поделиться впечатлениями с Варей. Людмил, что ни говори, представитель иностранной державы, Сима немного перед ним тушевалась. С Варей Симе было свободнее.

— Как волнующе! Как все волнующе! А после доклада вопросы посыпались. Исключительно острые, председатель предвидеть не мог, какие острые посыплются вопросы, такая накаленная создалась атмосфера, наш председатель то и дело в колокольчик звонит. Ну, докладчица ничего, вышла из положения. А если вникнуть, наша колхозная молодежь хоть и любит каверзные вопросы постороннему лицу задавать, а самая трудящаяся и передовая среди стран всего света! Так и товарищ Хадживасилева в заключительном слове признала! До полночи обменивались мнениями. Пожилые женщины и те не расходятся. Петухи полночь запели, тут Рома шепотом из клуба меня вывел и говорит: «Тс-с, говорит, без паники, наши пропали, говорит». Я с перепугу туфли домой не успела забросить, так на шпильках и побежала за Ромой на Оку вас искать.

Сима-Серафима поглядела на Варю. Варя шла молча, с напряженным лицом. Если вглядеться внимательнее, Варя шла с невеселым лицом.

— Варя! — позвала Сима-Серафима. — Я иной раз из-за своего Ромки расстроюсь, — тихо и деликатно, как и следует говорить о сердечных делах, заговорила она, — расстроюсь, расстроюсь, изведусь от расстройства, один остается выход — разрыв! А проанализируешь причины: ничего и нет! В твоем, к примеру, случае что за причина?

— Он… высчитывать стал, через сколько дней ему уезжать…

— Высчитывать стал? А ты?

— Обиделась.

— Обиделась? Что дни высчитывать стал?

Сима умолкла, видимо анализируя причину разрыва.

— Склочная ты, Варвара! — авторитетно сказала она, видимо не сочтя причину серьезной. — Наплачешься из-за своей склочности. Перевоспитывайся, Варя, по-товарищески, как комсомолка, советую. У вас в роду вон какие Варвары бывали! А ты?

— Что я? Обиделась.

— Заладила одно! Идейных расхождений нет между вами?