Поджарая, с выпирающими из-под открытого платья ключицами, она и трех слов еще не сказала за весь вечер. Только угощала, «Ешьте это», «Ешьте то», «Попробуйте печенье и варенье попробуйте», но все это будто относилось не к Родиону, а было формой гостеприимства, традиционного в этом доме. Ни разу тетя Дайна не обратилась к Родиону, не улыбнулась ему, но он все время ощущал ее напряженное внимание к каждому его жесту, слову. Родион, привыкший шумно выражать свои мысли и чувства, никак не мог приспособиться к этой молчаливости. Он степенно жевал пирог и пил кофе, и хвалил все, скучно, прилично, еле сдерживая нетерпеливые вопросы. Ему, к примеру, хотелось расспросить тетю о ее родных детях, сводных сестрах Валды. Он не мог взять в толк, почему о них ни слуху ни духу, а на удочеренную Валду приходится такая всеохватывающая забота тети.

— Где же дочки ваши, — не удержался Родион, — не в Риге?

— Почему же, — пожала плечами тетя Дайна. — Две в Риге. Одна в Ленинграде. А вы что, познакомиться хотите?

— Конечно.

— Они не очень-то любят меня навещать. — Тетя убирала со стола, не поднимая на него глаз. — Все больше я к ним езжу, внуков нянчу.

Она поставила блюдечки для ягод и вынула из буфета вазу с вишнями. Ваза оказалась возле самого плеча Валды. И Родион, ощущая вечернюю свежесть моря, вдыхая пряный запах вишен, исступленно мечтал о вечере с Валдой на берегу.

— Не любят они этот дом, — заключила тетя, пододвигая к Родиону вазу. — Ешьте ягоды.

Родион видел, как изменилось выражение лица Валды, словно тетя сказала о чем-то таком, что положено было знать лишь им двоим. И вдруг он с необыкновенной отчетливостью осознал, что чувствует себя здесь совершенно посторонним. Неожиданно, необъяснимо он понял, что ни в коем случае не хотел бы жить здесь, и это нежелание его — сильнее самой привязанности к Валде. «Чушь, — одернул он себя мысленно, — разве не все равно где — лишь бы вместе». — «Нет, не все равно, — холодно скользнула мысль. — Надо, чтобы и Валда была, и остальное, к чему ты привык... А если остального нет? И ты все поменял — жизнь, окружение. Без матери, без Олега, Москвы, ребят? А туда только наездами, командировками...» — «Нет! — закричало что-то внутри него. — Нет. Почему непременно одно за счет чего-то другого? Только все вместе!»

А Валда любила каждую вещь в тетином доме. С утра она протирала зеленые жалюзи на окнах, стряхивала пыль со старых выцветших штор, выбивала диванные подушки.

Подоткнув подол своего фиолетового в горох сарафана, она бегала босая по дому и, отжимая мокрую тряпку, протирала линолеум. За две недели их пребывания у тети Валда надраила до блеска медную люстру с витражными стеклами и светильники над постелями, убрала цветами комнаты и террасу. Когда она делала всю эту работу, она преображалась, как помещение, в котором зажгли разноцветный фонарь. И отсвет иных, незнакомых Родиону чувств проступал на ее лице, делая его прекрасным и чужим.

Между Валдой и тетей существовала незримая связь, не обозначенная родственными узами, сходством интересов или характеров. В чем она заключалась, Родион не мог бы определить, но это не было просто любовью, уважением или жалостью.

На другой день, когда они лежали на пляже, Родион высказал предположение, что с детьми у тети какие-то нелады.

— Что ты! — засмеялась Валда. — Все ее очень любят, не дождутся, когда она приедет, ревнуют друг к другу. У дочерей детей много, хлопоты, быт, где им сюда выбраться. Вчера я с тетей ездила к Югне, старшей ее дочери, — пояснила Валда. — Знаешь, Югна нашла, что в последние месяцы тетя очень сдала. Вдруг стала старая.

Валда меняла мокрый черный купальник на серый с желтым, прячась за полотенцем. Полотенце обхватило бедра до колен, как туника. Из-под него видны были мокрые голени и ступни, с каплями моря на коже. От сосен капли влаги светились зеленым и переливались, как перламутр.

— Знаешь, — обернулась она, — страшно вот так говорить — «уже старая». А ведь она была очень красивая, тетя Дайна. Самая красивая в здешних местах. Из-за нее чуть не убили дядю Павла, когда она его выбрала.

Она замолкла, улеглась рядом с ним. Потом сказала:

— Оказывается, сегодня ночью тете было плохо. Сердце.

— Почему ты решила? — спросил он.

— Нашла у нее пузырек и кусок сахара. — Валда прикрыла веки, и он увидел, как золотятся ресницы на ее темных щеках. — Я ее приперла, и она призналась. С ней теперь бывают эти сердечные приступы. — Она снова помолчала. — А раньше — никогда. Очень она была здоровая и выносливая. Даже гибель дяди ее не сломила. Только очень стала скрытная.

— С тобой тоже? — спросил Родион.

— Со мной? — Валда помедлила. — Когда речь не о ее здоровье, пожалуй, нет.

— Не расстраивайся, — сказал Родион, — мы уедем, она отдохнет, забот будет меньше.

Валда не ответила.

— Выкупаемся? — предложила она несколько минут спустя.

Валда вскочила, схватила его за руку. И они побежали в воду. Когда они уже плыли назад из далекого моря, тихо, не спеша, почти не замечая взмахов рук, Валда показала на берег:

— Видишь, какие новенькие...

Из-за санатория выглянули разноцветные треугольники и трапеции коттеджей.

— А у тети дом разваливается на части. — Она мерно плыла полубрассом, дыша над водой.

Родион лег на бок, подгребая лишь одной рукой, чтобы плыть с ней вровень.

— И у тети прекрасный домик.

— Ах, что ты понимаешь! Все ветхое, в стенах червяки завелись, двери скрипят от старости. — Она поплыла быстрее. — Здесь нужен хозяин. Мужчина, который бы пришел и все обновил.

На берегу Родион вспомнил:

— А гонки? Я забыл — в субботу или воскресенье?

— На какой машине выступает твой знакомый?

— На «Москвиче».

— Значит, воскресенье, — засмеялась Валда. — Гоночные формулы обычно сначала, потом — «Волги», а потом уже «Москвичи».

На рассвете Валда отправилась с тетей на рынок. Родион проснулся поздно, и впервые ему стало не по себе на этой приморской станции. Как-то скучно и уныло показалось сидеть одному в этом доме на берегу. Он остро ощутил запах сырости, увядания и никак не мог избавиться от него. Вышел во двор, облокотился на железную ограду и осмотрелся. Как нарочно, море было серым, холодным, день обещал быть пасмурным, непляжным. И снова все, абсолютно все в этой пасмурно-серой дымке показалось ему чужим, враждебным. И маячившие вдали лодки, и бредущие вдоль берега отдыхающие, задрапированные с ног до головы, как будто и не было лета, и чайки, не слезавшие с воды в ожидании дождя. И внезапно на него накатило всегдашнее его нетерпение — желание немедленно сняться с места, что-то делать, куда-то бежать. Тотчас. Сию минуту. Иначе с ума сойдешь. И впервые за все эти дни с Валдой он подумал, что — пора и хорошо бы податься в Москву. И снова вспомнился ему Мальцов, и Федор Павлович, захотелось позвонить из Майори по автомату, разузнать, что у них там. Но он не пошел звонить и узнавать, чтобы не сорваться совсем. Он подумал, что осталось каких-то пять дней, и надо побороть этот зуд перемены.

Чтобы как-то разрядиться, он решил выехать на шоссе, где попросторней, не думать о пешеходах и окунуться в скорость. Ну хотя бы в это самое Бикерниеки смотаться. Разведать, где оно находится и в какую половину дня выступает Саша.

Блестящая асфальтовая дорога шла ровной лентой под уклон. Не скидывая скорости и чуть притормаживая двигателем, он выехал в направлении, указанном ему милиционером, на Бикерниеки. И минут через десять дорога захватила его целиком.

Впереди, на горизонте, струились облака, обрамляя туманной завесой асфальтовую ленту в низинах, но он уже убежал из дома, и погода была ему нипочем. Он был — в движении, ветер свистел в ветровике, звучала на включенном «Маяке» танцевальная музыка, и ему вдруг стало весело ехать одному по такой гладкой, прекрасной дороге с предельной быстротой, на какую был способен «Крокодил».

«С тобою связан навеки я, ты жизнь и счастье, любовь моя». Он насвистывал в такт музыке, заряжаясь силой, уверенностью, движение завело его, как часовой механизм, и снова возникло это предчувствие праздника, риска, острых моментов — когда они с Валдой будут смотреть гонки.