Капитан поднял голову, глаза его смотрели строго, словно спрашивали: а это правда?

— Отсюда, с Селигера, — майор Воронин показал на карту, — мы и начали наступление. Сейчас — взгляните — почти к государственной границе вышли... Н-да! Там, под Москвой, ход всей войны определился.

— Спасибо! — Ломакин порывисто пожал его руку. — Спасибо, товарищ майор!

— За что, товарищ капитан?.. А в том бою под Селигером я сам чуть ноги не потерял, честное слово! Вконец поморозил их, пока лежал на снегу раненный. Так потом ныли, точно их кипятком ошпарило. О-ох-ты! — он схватился за щеку. — И все же меньше болели, чем этот зуб проклятый!

— А вы пробовали водкой полоскать? — спросил капитан. — Наберите полный рот шнапсу, подержите минут пяток, а потом выплюньте. Еще лучше — проглотить. Испытанный способ!

Майор испробовал этот способ раз, другой и скоро уснул. Устроился на верхних нарах и я. А капитан не ложился, он все листал историю части, перерисовывая схемы интересующих его операций в свою толстую тетрадь. Похоже было, что он и в эту ночь не уснет.

Наутро автоматчик проводил нас в роту, старшиной которой был когда-то Юрий Ломакин. За ночь сильно потеплело, валенки проваливались в талый снег, под ногами оставались черные вдавлины, быстро заполнявшиеся водой.

Удивительная все же выдержка была у моего спутника! Он не спал вторые сутки, устал, промок, и хоть бы что. Идет своим упругим, неторопким шагом, осматривается, изучая место, и, видно, запоминает все, что заметит. Вот он покачал головой при виде открытой позиции артиллеристов на опушке. В другом месте поправил соскользнувший с шеста провод связи.

На развилке дорог пришлось минут пятнадцать пролежать в мокром снегу, пока длился бестолковый вражеский артналет. Не очень-то приятно видеть близкие разрывы и чувствовать, как холодная влага добирается до белья.

— Зря полтонны металла выбросили! — только и сказал капитан, когда артналет кончился и мы снова зашагали вперед.

Увидев среди лесного полузамерзшего болота хижины, обложенные понизу дерном, Ломакин по-настоящему огорчился. Верхний снежный покров болота растаял, по желтому льду с вмерзшими сухими травинками растеклись рыжие лужи, ротные хижины казались островками среди разлива. Вода хлюпала под хворостом, которым был устлан пол командирского шалаша.

— Как в Венеции живем, только гондол нет! — пошутил чубатый красавец, командир роты Киселев, здороваясь с нами. — Сейчас митинг будете проводить или раньше пообедаете?

Ему уже, видно, позвонили из штаба полка.

— Какой митинг! — запротестовал Ломакин. — Я только пройду по постам, если разрешите...

Рота капитана Киселева занимала оборону вдоль лесной опушки, заросшей кустарником. Окопов здесь не рыли — их сразу бы заполнила болотная вода; бруствер был выложен из дерна и ледяных глыб. У бойниц по углам стояли дозорные: стволы пулеметов были обращены в сторону дальнего леска, где находились вражеские позиции. Одиночные винтовочные выстрелы гулко раздавались в лесу. Это был передний край фронта.

Капитан Ломакин присел у бойницы ручного пулеметчика, проверяя сектор обстрела. Заглянув в ящик с гранатами, он спросил пулеметчика, что стал бы тот делать, если б противник обошел его сзади. Солдат отвечал толково. Когда мы уходили, сзади послышался шепот:

— Инспектор?

— Та ни, це ж капитан, шо за сынка мстить!

— Ничего, бодрый папаша!

У капитана Киселева нас ждал обед.

— А жиденькая у вас оборона, особенно фланги, — заметил Ломакин командиру роты, садясь за стол.

— У противника и того нет, мы прощупали. Чует, собака, что прорывать в другой точке будем. — Киселев заулыбался вдруг, как школьник, вспомнивший веселую проказу. — Вчера мои орелики пулемет у гитлеровцев утащили вместе с ефрейтором. Как он плакал, бедняга! Я спрашиваю: «Чего плачешь, Ганс? Плохо тебе не будет, поедешь нах остен, арбейтен будешь!». А он мне отпускное свидетельство показывает: ему аккурат с сегодняшнего дня полагался отпуск рождественский...

— Значит, сегодня можно ждать их ответного визита, — сказал Ломакин.

— Жду уже. — Командир роты стал серьезен. — Вынес боевое охранение подальше, за кусты. Посты усиливаю на ночь.

Митинг все-таки состоялся. Солдаты третьей роты собрались у командирского шалаша. Анатолий Степанович видел розовые, еще не знавшие бритвы щеки молодых воинов и усы ветеранов, новенький овчинный полушубок франтоватого командира взвода и бывшие некогда белыми халаты разведчиков, надетые поверх ватников...

— Товарищи, боевые друзья мои, перед вами — старый солдат! — начал капитан. — Еще до Октябрьской революции, когда многих из вас на свете не было, я служил в полку, который насчитывал двести семьдесят пять лет существования. Мой дед сражался под знаменем этого полка во время героической обороны Севастополя. Двадцать пять знамен получил полк за боевые отличия. Со священным трепетом я, молодой в ту пору солдат, смотрел, когда их проносили перед строем... — Он помолчал, словно собираясь с силами. — Некоторые из вас, возможно, слышали, почему я прибыл именно в эту часть. Знамя вашего полка прославлено подвигами воинов в первые годы Великой Отечественной войны. На нем кровь героев, кровь моего сына... моя кровь. Так клянусь вам, боевые товарищи мои, что не посрамлю это святое знамя!

Он снял шапку. Некоторые из молодых солдат последовали было его примеру, но, увидя суровые лица ветеранов, стоявших навытяжку, поспешно надели шапки.

— Я очень любил своего сына... Те из вас, кто имеет своих детей, поймут меня без слов... Но, быть может, именно потому, что мой Юрий и его друзья защитили своей жизнью истоки нашей великой русской реки Волги, фашисты не прошли у Сталинграда, не прошли на юге, а сейчас изгнаны с большей части территории нашей Родины. И вот, дорогие друзья, что я хотел вам сказать: отныне полк сына — мой полк, рота, в которой он служил, — моя рота. Обещаю заботиться о вас, как командир и отец. Но будет нужно, я пошлю вас в огонь, как послал бы родного сына, если бы он был живой. — Голос его постепенно окреп, маленькая сухая ладонь сжалась в кулак, который он выбрасывал вперед во время своей речи. — И сам первый пойду в огонь, если будет нужно, если прикажет Родина!

Сердцем понимали солдаты, что не просто слова говорит этот немолодой капитан. Такой пойдет, не моргнув глазом, в огонь. И грозно прозвучало на лесной поляне приглушенное «ура», а станковый пулемет застучал на опушке, словно захлопал в стальные ладоши.

В полк мы вернулись поздно. Нас ждали. В большой клубной землянке выстроились вдоль стен солдаты. Парторг Воронин, у которого правая сторона лица совершенно раздулась от флюса, представил Ломакина. Под развернутым знаменем капитан дал клятву не посрамить своих боевых товарищей.

Анатолий Степанович хотел остаться в полку, но его вызывал к себе командир дивизии, которому капитан не успел представиться.

В дивизию мы возвращались в темноте. Справа белела Ловать, по которой теперь сплошным потоком шло «сало». Иногда шуршание и хруст заглушались громким плеском: это льдина, попав в затор, вставала на дыбы и шлепалась в воду. Капитан шагал молча, стараясь не сходить с утоптанной дорожки. Неожиданно он повернулся ко мне.

— Ну-с, что скажет представитель печати? Небось думаете: вот старый дурак, и сам покоя не знает, и другим не дает... — Он улыбался, говоря это. — И как я, кадровый вояка, мог ожидать, что найду боевых друзей Юры именно в том полку, в той роте, где он служил? Тем более, что сам он прибыл в часть незадолго до решающего боя.

Я молчал.

— Вы скажете: а майор Воронин? Майор — добрая душа, только... только не было у моего сына голубых глаз. Карие глаза у него... Не подумайте, что я осуждаю майора, нет! Разве упомнишь всех с сорок первого года? — Он быстро взглянул на меня, и тут я разглядел выражение его лица: то, что я принимал за улыбку, больше походило на гримасу боли. — Вы, возможно, рассмеетесь, окажете: совсем рехнулся старик! Но я вам сознаюсь, что́ я больше всего хотел узнать, едучи в полк. Мне хотелось узнать не много: получил ли сын ту посылочку, которую мы собирали с женой? У вас дети есть? Ах, даже жены нет... Тогда вам, конечно, труднее понять меня.