— Успокоитесь, товарищ Комова, права автора защищали факты, как вы сказали, и они ушли ни с чем.
— Однако они подозревали что-то, правда? — спросила, помолчав, Тамара. Но теперь волнение её было наигранным. — Нет, я не успокоюсь до тех пор, пока они не извинятся передо мной!..
Вечером Тамаре Комовой предоставили слово у микрофона заводского радиовещания. В редакции ей предложили почти готовый текст выступления, несколько измененные отрывки из сегодняшней статьи, которые оставалось ей зачитать.
«Я надумала… Я решила… Я выполнила»— без конца повторялось в выступлении. Все я да я.
Тамара поморщилась, вспомнив как проучили се за это на комсомольском собрании, и попросила разрешения написать текст заново.
— Скромнеё надо, товарищи, скромнеё, — несколько рисуясь, сказала она, понимая, что выигрывает таким заявлением в глазах сотрудников.
И все же тревожно ныло под ложечкой. Кто знает, может, пока она здесь рисуется своей скромностью, Кулакова настрочила на неё донос и вот-вот раздастся телефонный звонок и редактору предложат отложить её выступление. Тамара боязливо покосилась на мирно молчавший телефон: ведь он мог каждую минуту стать предвестником её крушения!.
Выпив из графина целый стакан шипучей воды, Тамара взяла новый лист бумаги. В какой-то мере обезопасить себя от наскоков Кулаковой — вот что требовалось сейчас. А доказать Сима все-таки ничего не сможет! Но нехорошо, когда за восходящим в известность именем тащится, пусть даже небольшая, тень. Пресечь её, в корне пресечь, пока не поздно, и главное — во всеуслышание!
«Я и моя подруга по работе, Варя Жданова, не раз задумывались о том, что мне удалось осуществить сегодня, а она, несомненно, сделает это завтра и, может быть лучше меня… — бойко писала Тамара, поздравляя себя с удачной находкой. Раздосадованные лица Кулаковой и Вари Ждановой возникали перед Тамарой как вещественные доказательства её правильного дипломатического хода. Пусть-ка попробуют теперь подсидеть её!..
Когда Тамара вышла из радиостудии, до свидания с Титовым оставалось еще полтора часа, можно было позволить себе не спеша пройтись по поселку. Все существо Тамары распирало буйное ликование. Вот она, лестница, снившаяся ей ночью: все выше и выше! Тамара посмотрела на здание заводоуправления, разыскивая среди множества окон четвертого этажа окна директорского кабинета. Там ей еще ни разу не приходилось бывать, но, вероятно, скоро придется!
— Эй, мастерица чужими руками жар загребать! — раздался вдруг за спиною Тамары ядовито-насмешливый голос Симы Кулаковой. — Отзвонила — и с колокольни долой?
Тамара не шелохнулась, не подала виду, что эти слова относятся к ней, хотя на душе у неё кипело.
— Да, мастерица! — все же не сдержавшись, прошипела она в лицо Симы и, заносчиво улыбаясь, добавила — Надо уметь чужими руками жар загребать… А вот ни ты, ни Варька Жданова не умеёте. Ведь не умеёте?
Глава 16
Когда Варя сошла с поезда в родном городе, стояла глубокая ночь. Февраль в последних числах брал свое, наметая сугробы снега. Варя попробовала бежать, но вскоре устала, без конца натыкаясь на снежные наносы и часто падая. Ей было жарко несмотря на то, что ноги промокли от набившегося в ботинки снега. Опасаясь простуды, Варя отдыхала понемногу, затем снова прибавляла шагу и все всматривалась, не мелькнет ли из-за какого-нибудь поворота знакомый, затененный зеленым абажуром свет в комнате матери. Дома кругом стояли, словно нахохлившись, под снежными шапками, и нигде ни одного огонька.
Дверь отпёрла тетя Даша и, должно быть, сразу поняв состояние Вари, поспешно пояснила:
— Марье Николаевне лучше, поправляется. Снимай- ка пальто, давай сумку. Да умойся с дороги.
Варя торопливо сбросила пальто и положила на подвернувшийся стул сумку. До чего же этот её приезд не походил ни на один из тех, когда мать сама встречала Варю у порога, целовала, то и дело отстраняя от себя, чтобы насмотреться! За стеной от Вари находилась мать, но соседка, словно отодвигая ту минуту, когда нужно будет пройти последние шаги до комнаты больной, выдумывала все новые и новые заботы: снять ботинки, причесаться.
— Ах, нет, тетя Даша, потом! — проговорила Варя, не слушая её и со все возрастающим волнением, страшась даже подумать, какой же она сейчас застанет мать, вышла из кухни.
— Варенька моя приехала! — услыхала Варя, голос матери, прежде чем увидела её в полураскрытой двери комнаты.
Марья Николаевна стояла, держась за косяк, до того на вид худая и слабая, что Варя бросилась поддержать её.
— Мама, мама! — воскликнула она, прильнув к её плечу.
Давно сдерживаемые слезы потекли по лицу Вари; она старалась плакать молча, не всхлипывать — и не могла. Исхудавшие, узенькие, совсем как у подростка, плечи матери были до того беспомощными и слабыми, что девушка впервые отчетливо подумала о том, что отныне не мать для неё, а она для матери должна быть защитой и опорой в жизни.
Как можно осторожнеё подняв мать на руки, Варя отнесла её в. комнату.
— Нет, какова, приехала дочь, а она её прячет от меня! — жаловалась на соседку прерывающимся голосом Марья Николаевна, усаженная Варен на постель. — Книжек не дает, сама мне на ночь сказки читает…
Вскоре мать заснула, утомленная болезнью и радостным свиданием с дочерью. Варя плотно прикрыла дверь её комнаты, на цыпочках вышла на кухню. Пока разогревался ужин, уже рассвело. Надев свои меховые тапочки, ждавшие её от приезда до приезда, Варя пошла по дому. В кабинете покойного отца оставалось все по-прежнему, кроме появившейся под портретом Ленина новой фотографии: отец на ней был снят в форме полковника. Вот точно таким — Варя помнила — они провожали его на фронт.
Затем Варя оглядела все шкафы с книгами, открывая каждый. С полок сыпались бумажки с цитатами, номерами страниц, исписанные мелким материнским почерком. Варя бережно клала их обратно.
В своей бывшей комнате Варя села на продавленный стул за письменный стол. Здесь она с подругой делала уроки, читала. Обои на стенах, рамы — все было в пометках, полных когда-то большого смысла для неё н значимости.
«Неужели я не сдам на «5» алгебру?»— прочитала Варя сделанную своей рукой пометку в ящике стола. «Сдала. Ура!»— стояло пониже.
«Да здравствует 10 дней каникулов!»— красовалась подружкина надпись на форточке.
«Невежда, — нравоучительно поправляла Варя, — не каникулов, а каникул». Тут же в шкатулке на полочке мать хранила её письма. Варя порылась и наугад вытащила одно. Это было то самое, которое заставило её покраснеть даже сейчас.
«Мама, пишу тебе, как старшей подруге, — взглянула Варя в заключительные строки. — Я, кажется, могу влюбиться в Леву Белочкина. А вдруг безответно? Тогда я уж больше не полюблю никого. Твоя несчастная дочь Варвара-мученица».
— Вот тебя-то мне и надо, — сказала вслух Варя и, разорвав письмо на мелкие клочки, выбросила в форточку.
…Как быстро идет время! Давно ли, после смерти отца, они жили тут вдвоем. Уныло, пусто было в их доме; чтобы не тратить лишнего топлива, перешли жить на кухню. Мать преподавала тогда на партийных курсах и работала в райкоме. Просыпаясь ночами, Варя часто видела, как мать, отодвинув книги, о чем-то думает, а слезы ползут по её щекам. Варя чувствовала сердцем, что в такие минуты замкнутую и сдержанную в своем горе мать беспокоить нельзя. Она старалась дышать ровнеё, будто спит. Мать успокаивалась и принималась снова за книги.
«Мы, коммунисты, — люди особого склада. Мы скроены из особого материала», — как-то, читая, произнесла она эту фразу вслух и, должно быть пораженная вдруг открывшимся ей смыслом давно известных слов, снова медленно, вдумчиво повторила: «Мы, коммунисты, — люди особого склада».
Варя засмотрелась на лицо матери — такое оно у нес было необычное. Она повернулась и скрипнула кроватью.
— Ты не спишь, Варенька? — окликнула мать и заговорила с ней об отце, словно с подругой, об их длившейся много лет любви, о поздней женитьбе: то каторга, то царская тюрьма. Сколько пережито, выстрадано! Но отца было трудно сломить, и эта стойкость, вероятно, передавалась и ей: Отец, Варя знала давно, пять лет отсидел в одиночке, в колодце-камере, в которой едва- едва лишь хватало вытянуть ноги. Мать поехала с ним на каторгу, затем на поселение и там выходила, вылечила его. На фотографиях тех лет лицо матери молодое, полное сил.