Эту глубокую и затаенную страсть, которую Светлана носила в душе, своим чутким материнским сердцем угадывала Елена Алексеевна. Вначале на увлечение дочери сценой она не обращала внимания («Кто из нас в детстве не мнил себя будущей кинозвездой!»), потом, после первого успеха Светланы в роли Павлика Андреева в спектакле «Залпы Остоженки», ей все чаще и чаще стали делать комплименты и предсказания свои же сотрудники библиотеки, среди которых самой ярой поклонницей и покровительницей Светланы была Серафима Цезаревна. Елена Алексеевна стала уже беспокоиться. Кем угодно, только не актрисой, представляла она в будущем Светлану. Но тут же где-то в душе подтачивало сомнение: зачем глушить в дочери то, что само просится наружу, что делает ее серьезнее и взрослее?.. Ведь совсем не зря в читательской карточке Светланы за последние два года значилось около трех десятков книг по театральному искусству. Книги из серии «Жизнь замечательных людей», воспоминания и мемуары великих артистов… Станиславский, Шаляпин, Чарли Чаплин… Незаметно в домашней библиотеке появились тома Шекспира, Пушкина, Шиллера, Островского. Случалось иногда так, что, встав среди ночи, Елена Алексеевна замечала свет в комнате дочери. Стучалась. Та открывала не сразу. Глядя в заплаканные глаза дочери, мать терялась, не зная, как поступить: настоять на том, чтобы Светлана сию же минуту ложилась спать, или разрешить ей дочитать до конца то, над чем она несколько минут назад обливалась слезами?
А когда Светлана твердо заявила матери и отцу, что после окончания школы подает документы в институт кинематографии, Елена Алексеевна решила посоветоваться с режиссером, о котором она много лестного слышала от Светланы и которого боготворила Серафима Цезаревна.
Серафима Цезаревна могла часами, взахлеб рассказывать о Брылеве, о том, как тонко он чувствует искусство и какой он несчастный человек в жизни.
Не без волнения Елена Алексеевна отправилась однажды вечером (это было еще зимой) в Дом культуры завода, чтобы познакомиться с режиссером и поговорить с ним о Светлане.
Дождавшись конца репетиции, она выбрала момент, когда Брылев на несколько минут остался один посреди полутемного зала. Елена Алексеевна подошла к нему, извинилась и представилась. Ее смутил этот высокий худой человек, на угрюмом и болезненном лице которого кожа от грима одубела. Говорил он рокочущим, хрипловатым басом. И, как заметила Елена Алексеевна, почему-то не смотрел в глаза собеседнику. Кончики длинных худых пальцев Брылева от табака — он курил трубку — пожелтели так, словно он полжизни занимался фотографией, с утра и до вечера не вынимая рук из проявителя.
Серый потертый костюм на нем сидел мешковато, давно не глаженные брюки на коленях пузырились. Видно было, что он не следил за собой.
Держась от Елены Алексеевны на почтительном расстоянии, так, чтобы не чувствовалось, что от него попахивает перегаром, Корней Карпович то с рассеянным видом смотрел себе под ноги, то скользил взглядом поверх головы Елены Алексеевны и, словно что-то припоминая, мрачно и сосредоточенно ерошил густую тучу седых волос. Говорил он глубокомысленно, с неожиданными актерскими паузами, временами переходя на шепот.
— Вашей дочери непременно нужно поступать в театральное училище!.. У нее все данные: характерная внешность, умница, есть душа… А самое главное — дарование! Его нужно развивать! Светлана рождена для сцены! Уж в чем-в чем, а в этом-то, милая мамаша, поверьте старому Брылеву. Я на своем веку не раз видел, как из светлячков вырастают звезды первой величины… Вы меня помянете потом. Да еще какими добрыми словами вспомните!.. — Только теперь Брылев посмотрел в глаза Елене Алексеевне. Улыбнувшись усталой, болезненной улыбкой, он тихо спросил: — Вы видели на глазах Светланы слезы, когда она играла Павлика Андреева? В той картине, где мальчик умирал в больнице?
— Видела, — сдержанно ответила Елена Алексеевна.
— Я тогда заметил вас, вы сидели рядом с Петром Егоровичем в третьем ряду… Так вот, мамаша, вы эти слезы видели раз, на премьере, а я… я их видел столько раз, сколько шел спектакль. Слезы на сцене — это не дежурная улыбка мажордома или официанта в ресторане. Это состояние особое!.. Оно ниспослано свыше! — Брылев вскинул кулак с вытянутым указательным пальцем и замер. — Плакала не дочь ваша, плакала не Светлана Каретникова из седьмого «Б». Плакал юный воин, сраженный на баррикадах. Плакал от счастья, что Кремль наши взяли, что революция победила!..
Много еще лестного и искреннего наговорил Корней Карпович Елене Алексеевне. На прощание наказал:
— Светлану ждет сцена!..
…И вот сегодня — последний экзамен первого тура. С волнением и страхом сестры ожидали Светлану с этого экзамена. Капитолина Алексеевна не находила себе места. Из рук ее все валилось. Елена Алексеевна два раза посолила борщ, разморозила холодильник так, что низ залило водой, забыла позвонить на работу.
Видя, как глубоко переживает сестра за свою племянницу, Елена Алексеевна попыталась шуткой разрядить напряжение:
— Капелька, ты сегодня напоминаешь мне белую медведицу в жаркий летний день, которую заключили в тесную железную клетку Московского зоопарка. Успокойся.
Шутка обидела старшую сестру.
— Ты еще можешь зубоскалить!.. У тебя не нервы, а стальные тросы. А у меня… У меня все на пределе! — выпалила Капитолина Алексеевна и, точно веером обмахиваясь сложенной газетой, с видом несправедливо обиженного человека села в кресло и откинула голову на мягкую спинку.
В четвертом часу вернулась с экзаменов Светлана. В квартиру она не вошла, а влетела. Бросившись на шею матери, а потом тетке, она исступленно принялась целовать их. Потом схватила в руки стоявший в коридоре пылесос, прижала его к груди и закружилась с ним по просторному коридору.
Елена Алексеевна прослезилась. Капитолина Алексеевна ходила по квартире с таким победоносным видом, с каким расхаживает по солдатской казарме старшина-службист, который наконец-то добился от дневальных идеальной чистоты и порядка.
Бросив вязанье на крышку пианино, она ловким движением полной, но все еще красивой и гибкой руки поправила перед зеркалом седеющий локон (а седина ей была к лицу) и, мельком взглянув на часы, вышла на балкон. Казалось, что в квартире ей не хватало воздуха. Всем своим видом, каждым жестом, движением она напоминала человека, который сделал большое, трудное дело и теперь ждет заслуженной и достойной похвалы.
Елена Алексеевна смотрела на старшую сестру так, будто и в самом деле всей полнотой радости сегодняшнего дня она была обязана ей.
— А где твой академик?
Мужа сестры Капитолина Алексеевна почти никогда не называла ни по имени, ни по отчеству. Этот официальный, а иногда насмешливый тон в обращении начался с того дня, когда Дмитрий Петрович Каретников окончил вечернее отделение машиностроительного техникума и получил диплом.
— У него аврал. Заканчивают досрочно месячный план, — ответила Елена Алексеевна, накрывая на стол.
— Вечно у него то авралы, то планы, то соцсоревнования…
— Если б ты знала, Капелька, как волнуется сегодня Дима! Звонил уже несколько раз, все спрашивает: «Не пришла? Не пришла?» — Елена Алексеевна достала из серванта льняные салфетки. — Боюсь одного — как бы наш отъезд за границу не помешал ее экзаменам. Ведь ты сама знаешь: за всю свою жизнь она разлучалась с нами только один раз, после шестого класса, когда ездила на месяц в пионерский лагерь.
— Неужели твой академик не может уговорить начальство, чтобы поездку отложили хотя бы на месяц?
Елена Алексеевна вздохнула.
— Не знаю, не знаю… Вряд ли, паспорта оформлены, билеты заказаны… Уже все решено.
— И все-таки нужно попытаться!
— Дима будет завтра у министра. У него к нему есть какое-то важное дело. Попрошу, пусть еще раз поговорит, может, хотя бы недельки на две перенесут отъезд.
— Ну, если и не перенесут отъезд, не беспокойся, все будет в порядке. Уж если я не совсем могу заменить тебя, то… чай, я ей не кто-нибудь, а родная тетка.