— Есть и наши, есть и советские, — чтобы сгладить задиристую, как сучок, реплику Шипека, поспешил разъяснить Стефан Грабовский. — «За оборону Москвы», «За Варшаву», «За взятие Берлина»…

Москва… Варшава… Берлин… С укором смотрели орденские планки на Яна Дембовского. Что он мог им противопоставить?

— А я… — и осекся.

Стефан посочувствовал:

— Да, не с той стороны ты в Польшу возвращался. Но теперь об этом нечего вспоминать. Как жить думаешь? На шахту зачем пришел?

— Так… посмотреть… Помнишь, мы начинали здесь перед войной? Хорошее время было. Молодость.

— Мне кажется, что только сейчас молодость пришла. Такое чувство, как весной после хорошей грозы. — И предложил: — Приходи работать. Сегодня советские горняки…

— Знаю, знаю! — перебил Ян. — Вот мы и пришли.

— Правильно. Ребята они замечательные. Что же касается товарища Очерета, так он еще и воин. Нашу шахту от гитлеровцев освобождал. Теперь делится с нашими горняками своим опытом. Да и наши ребята советским товарищам свое мастерство показывают. У нас ведь есть первоклассные шахтеры.

Собравшиеся в комнате шахтеры рассказывали о том, как работали советские горняки, какие планы у шахты. А Ян Дембовский ловил себя на мысли: сговорились они все, что ли? Или действительно здесь все так переменилось?

— Приходи! — снова предложил Стефан. — Дел много. Сам увидишь. Брат твой Юзек вчера был у меня. На шахту просится.

— Наконец-то. Надоело, видно, без дела шататься, — заметил Станислав.

Шипек на все случаи жизни имел твердые взгляды, которые обычно высказывал в самой категорической форме:

— Вонючий дух из него вышибать надо, чет-нечет. Ходит по кавярням да языком треплет. Польшу спасает!

Ян улыбнулся:

— Горячий вы, дядя Шипек. И годы не берут.

— Пусть наши враги стареют, а нам нельзя. По дедовскому наказу жить будем — сто лет!

— Не меньше, — согласился Станислав.

— Лишь бы нам не мешали, — заметил Грабовский.

Ян поморщился:

— Неужели и ты серьезно думаешь, что все американцы и англичане враги Польши, что все они поджигатели новой войны?

— Никто так у нас не думает. Англичанин, который рубит уголь, американец, который строит автомобили, — не враги мира.

Шипек даже хмыкнул от удовольствия: любил складную речь.

— Верно, Стефан! Трудящемуся американцу война нужна, как кобелю пятая нога. Пусть только окуляры свои протрут и посмотрят на тех, кто у них воду мутит, да возьмут за шиворот всех прохвостов.

Дверь распахнулась, и на пороге стремительно появился рыжий парень. Даже въедливая угольная пыль не могла потушить яркую охру его волос и веснушчатых щек.

— Януш из первой бригады был здесь?

Шипек насторожился:

— Что случилось?

— Потолковать надо.

— О чем? — подозрительно всматривался Шипек в лицо шахтера.

— Дело производственное. Для вас, папаша, пройденный этап.

— Ты хреновину брось. В чем дело?

— Говорят, Януш новое обязательство взял с завтрашнего дня. Хочу с ним посоветоваться. Может быть, и мне…

— Все поперед батька́ лезут! — возмутился Шипек. Рыжий парень был каплей, переполнившей чашу, последним градусом, доводящим до кипения. И Шипек закипел: — Пусть инвалиды сложа руки сидят. Я не инвалид. Я — ветеран! Завтра же спущусь в забой. Покажу, как нужно уголь рубать! Холера ясна!

Грабовский подмигнул Яну:

— Видал!

— Не уступит! — одобрил Феликс Дембовский решение друга. — Шахтерская душа у бродяги.

Из бригады Томаша вернулись Очерет и его два напарника. Снова пошли разговоры о заработках, о технике безопасности, о квартирах и столовках. Шум, смех, шутки да прибаутки.

Ян слушал разговоры, смотрел на оживленные лица и чувствовал себя чужим, посторонним, словно не был он ни поляком, ни Дембовским, ни сыном шахтера и сверстником всех этих ребят, а чужестранцем, случайно затесавшимся в хорошую, но непонятную ему компанию.

Стефан Грабовский догадался, что творится на душе у старого друга, и, чтобы ободрить его, похлопал по плечу:

— Ничего, Ян. Мы смоем с тебя чужеземную копоть. Было бы чистым сердце.

— Правильно, — поддержал Станислав. — И верная рука!

3. Там, за перевалом

Где вы теперь, друзья-однополчане?

В каких ближних или дальних местах советской земли пролегли ваши мирные маршруты? Возводите ли вы новые белые города в вековечной тайге, поднимаете ли к жизни безмерную алтайскую целину, пишете ли мудреные книги или влюбленно следите за загадочным движением несчетных небесных светил — все равно знаю: не забыли и никогда — по гроб жизни — не забудете вы пожары Михайлова и Епифани, беспощадные бомбы над Мещовском и Козельском, июньский рассвет над Могилевом, тлен и горе руин Минска, наревский плацдарм, трупы в парках Штеттина, горький и радостный вкус балтийской воды!

Разве можно забыть мерзлый, звенящий под топором хлеб Подмосковья, глаза девочки, распятой на каменных плитах смоленского собора, гнущий спину позор отступлений и задыхающуюся от ширины вздоха радость побед!

Как мы мечтали о мире, о том, какой замечательной будет жизнь после войны! Все дороги казались нам увлекательными и все земные мирные судьбы благословенными.

Сбылись ли ваши мечты?

Верю, сбылись! Хочу, чтобы во всем была у вас удача: в труде, в дружбе, в любви. Пусть судьба, как заботливый старшина, сполна выдаст всем вам положенный по уставу неприкосновенный запас счастья.

Как-то вспоминая с Петром Очеретом минувшую войну, Станислав рассказал, что осенью сорок четвертого года ему довелось, — правда, дней двадцать всего, — воевать против гитлеровцев на Дукельском перевале. Очерет размечтался:

— От бы и мэни подывыться на ти места. И кровь там була. И победа. Там и дружок мий живе. Чех. Дуже добрый хлопец!

Сказал это Петр между прочим, невзначай, но Станислав был бы плохим хозяином, если бы пропустил мимо ушей желание гостя. Сразу же было принято решение: побывать на местах памятных боев.

— А ты, Ян, не хочешь поехать с нами? — неуверенно предложил Станислав. Может быть, брату не очень интересно ездить по местам, где воевали другие. Для Станислава Дукельский перевал стал страницей боевой биографии. Для Яна же он только географический термин, пустой звук.

Но Ян искренне обрадовался:

— Конечно хочу!

Это не была простая вежливость. Солдату всегда интересна и важна земля, где завывали танковые моторы, где в ярости по-жабьи подпрыгивали гаубицы, где белые бинты чернели от проступавшей крови и с горестной быстротой вырастали холмики безымянных могил.

Было еще одно обстоятельство: изъездил он полмира, а в Карпатах, в родных польских Карпатах, не был ни разу!

— Поеду!

Все устроилось быстро и просто. Станислав взял в воеводстве машину, оформил пропуска на переход польско-чехословацкой границы в районе городов Дукла — Свидниц, и они тронулись в путь.

Хорошо ехать в машине по гладкому, после ночного дождя потемневшему асфальту, встречать лицом голубой ветер, всматриваться в каждый поворот, каждое дерево, каждый дом! Сквозь напластования стольких лет Станислав узнавал: здесь была ночевка, там — блиндаж. На той опушке попал под бомбежку… Все то, что казалось забытым прочно, навсегда, вставало в памяти ярко, во всех подробностях и деталях: с домовитым парком над котелком каши, с теплотой потертой шинели, с палаткой медсанбата, с дружеской улыбкой… Товарищи… Однополчане…

Остался позади маленький, весь в яблоневых садах город Кросно, и по сторонам шоссе замелькали нефтяные вышки. Труженики-насосы, мерно покачиваясь, настойчиво тянули из земли нефть. Скоро Карпаты.

Первую остановку сделали в Дукле, зеленом городке, расположенном километрах в пятнадцати от границы. Появление на улицах Дуклы трех неизвестных никого не заинтересовало и не удивило. Видно, немало теперь ездят по ровному, когда-то стратегическому шоссе, что пересекает городок и устремляется к границе.