На этом заканчиваю свое письмо, Ольга и соседи все вам кланяются и передают привет. Таня и Вера доченьку вашу помнят и скучают.

На этом остаюсь ваш Матвей Перевезенцев. Пишите и не забывайте».

Сергей Николаевич ответил сразу, расписал подробно правила игры. Он отнесся к просьбе Матвея Ильича со всей серьезностью. А вскоре пришло еще одно письмо из Крыма. На этот раз от Риммы Андреевны.

«Здравствуйте, дорогая Наталья Александровна!

Ваше письмо обрадовало меня несказанно. Все эти дни куксилась и хандрила, а прочла ваше послание, и словно глотнула свежего воздуха.

Если говорить в буквальном смысле слова, то свежего воздуха у нас тут хватает в избытке. Один за другим следуют злейшие шторма и сыплет противный мокрый снег. Короче говоря, из дому носа не высунешь, а о том, чтобы пойти куда-нибудь и речи быть не может.

А помните наши прогулки? Тот заброшенный санаторий, представьте себе, мне даже во сне однажды приснился. Беда мне теперь, — с вашим отъездом в походы ходить будет не с кем. Наших мещанствующих дам, директоршу и агрономшу никакими силами в горы не выманишь.

Не знаю, правильно ли я сделала, но у меня слезно выпросил Ваш адрес этот чудак, Матвей Ильич, кажется, с четвертого участка. Вы знаете, о ком я говорю. Какая-то игра… я толком ничего не уразумела, но адрес дала. Надеюсь, Вы не будете в большой претензии.

В совхозе у нас все по-старому. Если бы все это «старое» имело место не в Крыму, на фоне гор и моря, то можно было бы удавиться с тоски. Бог мой, до чего скучны и неинтересны люди! Как особа, приближенная в качестве супруги к высшему руководству, я обязана бывать на домашних торжествах у директора и остальных. И давать ответные вечера, естественно. Вы бы послушали разговоры во время застолий. Мухи дохнут! «Что купила, где достала, что ели вчера, что съедим завтра». Чтобы не прослыть нелюдимкой, вынуждена поддакивать и во всем соглашаться.

Пишите мне! Ваши письма согревают душу, хоть и описываете Вы совсем не веселые вещи. Ваш зимний поход на колонку за водой — это же прелесть! Я и плакала и смеялась одновременно. Вы обладаете чудесной способностью видеть в жизненных невзгодах смешные стороны. Это не каждому дано.

Милый мой человек, передайте поклон Вашему мужу, он у вас замечательный. Кстати, лимоны его благополучно вымерзли, чего и следовало ожидать. При этом имел место грандиозный скандал. А еще поцелуйте десять раз свое черноглазое дитя. Остаюсь ваша взбалмошная Римма Андреевна».

В тот вечер, о котором идет речь, Наталья Александровна перечитала письмо, сложила его и сунула обратно в конверт. Она уже ответила Римме Андреевне. Писала, что скучает по Крыму, что завидует ее одиноким прогулкам, «пусть не с кем ходить по горам, но зато есть горы, по которым можно ходить даже в одиночку». Писала она о том, как был огорчен Сергей Николаевич сведениями о погибших лимонах. Но о своем «пейзаже» за окном говорить не стала, зачем огорчать хорошего человека. Да она уже и привыкла к серому забору, просто перестала обращать на него внимание.

Потом был небольшой перерыв, и вот уже в марте, пришло еще одно письмо, и оно послужило причиной окончательного запрета писать в Париж. Это было письмо от Нины Понаровской из Дмитрова. С ней-то Наталья Александровна переписывалась регулярно и была в курсе всех ее дел.

«Наташа, Сережа, здравствуйте!

Простите, давно не писала. Честное слово, не знаю, с чего начать, со своих бедствий или чужих.

В начале января я получила совершенно сумасшедшее письмо от Сонечки. Арестовали Панкрата. За ним пришли ночью и увезли в неизвестном направлении. Сколько она ни билась, чтобы узнать, где он, что с ним — ничего. Глухо.

Что я могла ей написать! Утешать? Разве утешишь в такой беде? Чем я могла ей помочь? Я ничем не могла ей помочь. Я даже не знала, как подступиться к ответу на ее письмо. Написала все же. Но она молчит.

Бедный Панкрат, за что, за какие грехи на него такая напасть. Он же мухи никогда не обидел, а тут такое. Мало он в плену у немцев насиделся, так теперь здесь. Не представляю, чего он мог натворить. Одна надежда, что это какая-то ошибка. Разберутся и отпустят.

У нас тоже дела не ахти. Анна Андреевна совсем расхворалась — сердце. Вот не ладили мы с нею, а как подумаю, что мы можем ее потерять, так и тоска берет. Кроме нее, Славика и детей никого у меня больше на свете нет. И еще надоел мне этот крохотный городишко, где на тебя смотрят, как на зачумленную, где ни от кого слова доброго не услышишь, а только змеиное шипение вслед. Не понимаю, что плохого мы сделали этим людям. И ведь, что самое удивительное, — все знают, откуда мы приехали. Алеша постоянно дерется со сверстниками в школе, вечно приходит домой в синяках и ссадинах. И отмалчивается. Никак не могу добиться, отчего у него нелады в классе. Слава Богу, Андрюша только в четвертом, у него славная учительница, и его никто не обижает.

Мне посоветовали написать письмо Сталину, чтобы разрешили прописку в Москве. Вот думаем со Славиком — стоит или не стоит. Наверное, решусь. Все надоело. А больше всего надоел этот привокзальный буфет, где я зарабатываю гроши, продавая пирожки с капустой, жидкий чай и, и так называемый кофе.

Ну вот, поплакалась вам в жилетку, вроде бы легче стало. Наташа, напиши, как живете вы, что у вас нового. Последнее письмо было довольно бодрое, но у меня сложилось впечатление, что все твои остроты — это смех сквозь слезы. Пиши. Не забывай. Крепко всех обнимаю и целую. Нина».

Тревожное сообщение об аресте Панкрата повергло Сергея Николаевича в глубокую задумчивость. Он брал два листка синеватой, тонкой бумаги, перечитывал письмо Нины, откладывал в сторону и снова хватал, словно хотел найти в них еще какие-то сведения, улавливаемые между строк. Но между строк ничего не прочитывалось. Наконец, Наталья Александровна не выдержала, отняла у него письмо и положила среди остальных конвертов. Именно после страшного известия о Панкрате Сергей Николаевич запретил ей писать в Париж.

В этот поздний вечер Наталья Александровна заново перечитала письмо Нины и стала думать, правильно или неправильно она поступила, не обмолвившись ни словом в ответном послании о Панкрате. Но что она могла сказать! Ей почему-то показалось, что о таких вещах не следует писать в письмах. И словно в подтверждение ее мыслям пришло письмо от Алексея Алексеевича.

«Звенигород, 18 марта, 1950 г.

Глубокоуважаемый Сергей Николаевич!

Ваше письмо от 25 февраля подоспело весьма кстати. Но получил я его уже в Звенигороде. Мне любезно переслали его из Ялты. Как вы понимаете, мое пребывание в Крыму завершилось. Три месяца тянулась неизвестность, разрешат или не разрешать остаться. Три месяца за меня воевали на всех и всяческих «верхах». И вот резюме — немедленно уезжать. Вы прекрасно знаете, по какой причине.

Попытался, было, еще раз попробовать зацепиться в Москве, потерпел полное поражение. Звенигород по многим причинам, о которых сейчас не стоит распространяться, меня не устраивает. Куда ехать дальше не имеет никакого значения. В большие города путь заказан. Вы с Натальей Александровной единственные люди, с кем я еще не порвал связи. Не окажете ли Вы любезность приютить в вашем доме одинокого скитальца хотя бы на пару дней. Хочу попробовать устроиться учителем в школу в небольшом городке, а там уж, что Бог даст.

Примите мое глубокое уважение, передайте поклон женской части семейства Улановых. Ваш А. Арсеньев».

5

Весна проглянула сквозь синее окошко среди стремительно летящих рваных облаков. Воздух прогрелся, стали оседать сугробы. На пустыре образовалось озеро непроходимой снеговой каши, тропинку залило. Казалось наст еще крепкий, еще выдержит тебя, а ступишь и провалишься до колена, а то и по пояс.

Ника однажды так и провалилась. Пришлось вернуться домой, не дойдя до школы.

— Боже мой! — всплеснула руками Наталья Александровна при виде дочери, — ты упала?