— Бедная моя девочка, — вздыхала мама, — и тебе, как и всем нам, тоже не повезло. Но что я могу сделать? Что я могу?.. Ты в мастерскую эту не ходи. Раз чувствуешь, что не можешь, — не ходи. Господи, хоть бы детям твоим посчастливилось!

— У меня не будет детей! — заорала я.

— Это почему?

Я прикусила язык. Она не знала правды. Я заторопилась, чтобы она ничего не почуяла.

— Не хочу больше выходить замуж. Хватит с меня одного опыта.

— Дурочка, — усмехнулась мама, — и куда вы торопитесь? Встретишь, полюбишь хорошего человека, все у тебя наладится. А работу ищи другую.

Легко сказать! И многое можно было бы сказать. Упрекнуть за Бориса Валерьяновича. Плохо отговаривала, плохо противилась, только рыдала беспомощно во время венчания. За несбывшиеся мечты о театре. За Сашу… Но зачем? Разве она виновата? Она безропотно выслушает мои упреки, станет смотреть жалкими глазами.

Мы молчали. Смотрели друг на друга и все-то — и она, и я — все-то мы понимали. Она свою вину знала, я — свою. Зачем же вслух? Que faire, faire-то que[39], как говорили в таких случаях в Париже.

Работу помогла найти Марина. Производство шелковых шарфиков заглохло. Они вышли из моды. Ей удалось найти место по кустарной раскраске пасхальных яиц, смешных деревянных человечков и прочей дребедени. В том же доме была еще одна мастерская, шляпная, и туда как раз требовалась работница. Марина принесла адрес, на следующий день я отправилась на поиски удачи.

Повезло. С хозяйкой договорились сразу, и в тот же день приступила к работе.

Хозяек было две, мама и дочка. Мама — Раиса Яковлевна Стерник, дочь — Виолетта, Виля. Муж Вили — коммивояжер, в постоянных разъездах, тихий и добрый еврейчик. Мать и дочь тоже добрые, чуточку смешные и, что удивительно для евреек, совершенно не практичные.

Мастерская находилась прямо на квартире, где они и жили. Шляпы делались дорогие, на заказ. Клиентуру составляли большей частью польки и богатые еврейки, но иногда приходили и француженки. Работали мы втроем и громко именовались «Мезон Рашель» — «Дом Рашель».

Раиса Яковлевна говорила на русском, польском, французском и еврейском. На всех языках с сильным акцентом. Не знаю, правда, как насчет еврейского, в данном случае судить не могу. Ко мне она с самого начала стала относиться по-матерински. В перерывах я завтракала вместе с ними, и она заставляла меня есть как можно больше.

— Кушай, кушай, все вкусно. Никто так вкусно не стряпает, как старые еврейки. А девушка должна быть кругленькой. Какому мужу понравится костяшки такие обнимать?

С набитым ртом я всячески пыталась отвергнуть возможное замужество. Раиса Яковлевна с сомнением разглядывала меня.

— Она мне будет рассказывать!

Помимо нашей троицы в квартире каждое утро появлялась некая Дуся. Она изображала femme de menage. Нелепое, забитое создание.

В тридцать пять лет выглядела старухой, с наполовину выбитыми зубами, шамкающим проваленным ртом и седыми, свалявшимися в паклю волосами. Был у нее муж по имени Ваня. И колотил он бедную Дусю смертным боем после каждой хорошей попойки. Хорошая же попойка полагалась ему по расписанию через день. Понять, каким ветром занесло в эмиграцию этих несчастных, не было никакой возможности.

Дуся ходила в лавку за продуктами, убирала квартиру, делала постирушки. Все одинаково плохо. Когда Раиса Яковлевна отчитывала ее, стояла, опустив голову, уронив безвольные руки, и молчала, как убитая. Каждый раз Раиса Яковлевна грозилась уволить ее и не увольняла.

— Я прогоню — кто возьмет? Она в другом месте и пяти минут не продержится.

И была еще одна странная личность в этой квартире. Он появлялся раз в день, всегда с черного хода, здоровенный детина. Не руки — ручищи, не ноги — ножищи. И крохотные беспокойные глазки под нависающей надо лбом буйной чупрыной.

— Кто это? — спросила я у Раисы Яковлевны.

Она ответила почему-то шепотом:

— Это русский донской казак Федя.

Как будто бывают французские или китайские казаки!

Русский донской казак Федя не имел вида на жительство и подлежал высылке. Как он приблудился к моим еврейкам, покрыто мраком. Они содержали его нелегально, на шестом этаже в каморке для прислуги. В кухню Раисы Яковлевны Федя пробирался тайком, чтобы поесть, остальное время сиднем сидел на мансарде и ничего не делал. Лишь изредка ходил за покупками на базар, приносил бифштексы. Толстые — себе, тонкие — Раисе Яковлевне. За ее же деньги. Стерники знали о Федином плутовстве и добродушно посмеивались.

В начале октября позвонила Маша и по вредной привычке с места в карьер стала орать в трубку, будто пожар.

— Нац-мальчики собираются наших бить! Приходи обязательно!

Я отутюжила блузку, надела синюю юбку, лодочки на высоком каблуке, жакет. Повертелась перед зеркалом, подмигнула себе самой и отправилась на собрание. Для такого важного случая был снят вместительный зал на улице Вожирар.

В зале толпился народ, мелькали репортеры из русских газет, все знали о готовящейся провокации. Наконец появились пожилые нац-мальчики, пожилые же младороссы повели с ними словесный бой. Спортгруппа и молодые нац-мальчики свистели и улюлюкали в нужных местах. Вскоре нац-дяденьки стали выбираться из зала, обругав на прощанье наших большевиками и паршивыми жидами. Злые крики их неслись из теснимой к выходу толпы. Какому-то репортеру из «Возрождения» все же заехали в ухо. Он озирался и никак не мог сообразить, с чьей стороны. В какой-то момент чуть не произошла свалка, но вскоре все утихло. Младороссы собирались кучками и страстно обсуждали «прекрасные результаты собрания». Спортгруппа растащила стулья и бросилась танцевать.

Распевала вся спортгруппа песни собственного сочинения. Там были еще другие строчки, но они больше подходили для лагерной жизни:

В спортгруппе любили сочинять всякие частушки, смешные стихи на случай. Особенно у Марка Осоргина это ловко получалось. Но была среди нас и настоящая поэтесса, правда, мы, друзья ее и приятели, об этом не подозревали.

Все называли ее Пусет. Настоящее имя ее было Ирина Равелиотти. Была она русская, обыкновенная русская девочка, веселая, даже чуточку легкомысленная, как некоторым казалось. Первой бросалась в водоворот вальса «сегодня с Колей, а завтра с Толей», каштановые локоны наотлет, тонкая рука на плече партнера, гибкая спина и белозубая улыбка.

В двадцать пять лет она умерла от туберкулеза и оставила после себя небольшую тетрадку стихов и повесть-исповедь «Дневник одной молодой девушки». На французском языке. После смерти Ирины родители издали эти две книжечки, и они разошлись в мгновение ока. Это были глубокие, проникновенные стихи и настоящая, зрелая проза.

В тот, описываемый мной вечер живая и веселая Пусетт кокетничала с парнями, Маша стояла рядом со мной и все переживала, пригласит Андрей Гауф или не пригласит. Пригласил. Мы с Настей переглядывались и хихикали над этой парой. Маша-то наша была маленькая, чуть выше Насти, зато Андрюша возвышался над нею, как Голиаф.

— А письмо с юга вы мне так и не прислали! — прозвучал вдруг голос.

Обернулась — Уланов. Хитро смеется. Я про обещание написать с юга, грешным делом, совсем забыла. Стала оправдываться. Он слушал-слушал, потом говорит:

— Все это мелочи, идемте лучше танцевать.

Вот так мы и «танцуем» с ним по сей день.