— Что это у тебя руки, как ледышки? — спросила мама и повела меня в комнату.

Оттуда накатывала волна веселого говора.

Когда дверь открылась, вся эта говорильня обрушилась на нас. Я попала в чьи-то объятия, меня затормошили, над головой заахали, кто-то, словно из живота, вещал гулким басом:

— Нашего полку прибыло! Вот вам и молодая смена!

Народу в комнате было! Невероятно, как они все там помещались. Все стулья были заняты, сидели по два человека в креслах, кто мостился на ручках этих кресел, кто пристроился на полу, на коврике, кто на подоконнике. Меня запихнули в угол дивана и оставили в покое.

Руки согрелись, я стала разглядывать всех по очереди. В «Вишневом саде» я многих видела на сцене, а вот так, вблизи, в первый раз.

Напротив меня сидела Добровольская. Это она играла Аню. Она была самая молодая, лет тридцати пяти, красивая, с необыкновенно светлыми глазами. Возле нее, на ручке кресла, как амазонка, устроилась маленькая, подвижная Дора Леонтьевна Читорина. Ее как раз и прочили на роль Генриха, но она отказалась.

— Опомнитесь, господа, мне сорок три года. Пора и честь знать — играть мальчиков.

Но деваться некуда, мальчиков она больше не играла, а роли молоденьких девушек ей доставались, и театр при этом никогда не проигрывал. Да все они были хорошими артистами. Я думаю, на плохих просто не стали бы ходить. Единственным, на мой вкус, недостатком, причем они все им страдали, был излишний пафос. Во страстях играли. Повзрослев, я на эту тему часто спорила с мамой. Она говорила:

— В театре не может быть и не должно быть никакого реализма. Реализм вон — на улице. Иди и наслаждайся. А театр есть театр. Там все условно.

Возле Читориной и Добровольской, прямо на ковре, опершись на боковину кресла, сидел Петрунькин. Раньше я его никогда не видела, но по рассказам мамы сразу узнала. Он, действительно, оказался похожим на Мефистофеля. Лоб с залысинами, нос с горбинкой, одна бровь выше другой, рот тонкий. Но глаза у него были не мефистофельские, добрые. И артистом он был превосходным. На миг он встретился с моим взглядом, подмигнул, а я совершенно смутилась.

Точно так, украдкой, разглядывала я и братьев Годлевских. Один из них был артистом, крупный, высокий, немолодой. Другой, небольшого роста, делал эскизы, весьма примитивные, а потом под его руководством строились декорации.

Честно признаюсь, оформление в мамином театре было не на высоте. Но что поделаешь, настоящего художника пригласить она не могла, для этого нужны были немалые средства, а их-то как раз и не было. Годлевский же младший работал «за спасибо», из любви к искусству.

Это выражение — «из любви к искусству» — как-то потеряло первозданный смысл, его слишком часто употребляют с иронией. Без всякой иронии употребляю его я. Не один Годлевский, — все они жили подлинной, бескорыстной любовью к искусству. Просить жалование? Да это никому даже в голову не приходило! Все и без того были признательны маме. Она собрала их в труппу, дала возможность заниматься любимым делом. Жена Громова так и говорила:

— Не будь Надежды Дмитриевны, так и подохли бы без театра.

Муж ее, режиссер, досадливо морщился.

— Анюта, прошу тебя, не выражайся, как торговка на базаре.

Анюта была ослепительно хороша и походила на аристократку из древнего рода.

Не всех артистов я помню, не со всеми была знакома, но об одном не могу не рассказать. Я влюбилась в него с первого взгляда. Борис Карабанов! Талант, умница, душа труппы, скульптурная голова, в уголках рта мировая скорбь.

Он был прост и доступен, по ночам вместе с Годлевским колотил молотком по доскам, сбивая «хоть во что-нибудь удобоваримое» театральные декорации. Работал гримером на крупной французской киностудии, и все говорили, что в Париже ему сказочно повезло.

В тот день, в день моего первого выхода в свет, читали «За океаном». Читал Владимир Михайлович Дружинин. Он же собирался ставить эту пьесу. Про него мама рассказывала анекдот.

Они хотели взять что-то из наполеоновских времен. Размечтались, распределили роли. Потом только всполошились:

— Да, кстати, а кто же будет играть Наполеона?

Огляделись — нет никого на роль Наполеона.

— Пхи, — сказал маленький и толстенький еврей Дружинин, — Напольён, что такое Напольён? Напольёна вже таки могу сыграть я.

Стоял дикий хохот. Но, я думаю, Дружинин лукавил. Сильного еврейского акцента я у него не замечала.

Дружинин стал моим первым режиссером. Ко мне он относился бережно, никогда не сердился, если не получалось. Останавливал сцену, подолгу и серьезно говорил со мной, а все остальные, к великому моему удивлению, не роптали, не торопили Владимира Михайловича, а так же внимательно и сосредоточенно слушали.

Много он со мной возился. Наконец, на одной из репетиций свершилось! Ноги оторвались от земли, голос зазвенел.

— Хорошо, хорошо, — шептал под нос Дружинин, не сводя с меня пристального взгляда. После репетиции сказал маме: — Кажется, из этой малявочки будет толк.

На репетициях — Дружинин, а дома со мной занималась мама. Мы разбирали роль Генриха, придумали ему целую биографию, отрабатывали жесты, словом, трудились до полного изнеможения всего над несколькими положенными мне репликами. Тетя Ляля робко стучала в дверь:

— Артисты, идите-ка ужинать. Все на столе и стынет.

Смирилась.

Потом наступил роковой день. Не маминой дочкой, а полноправной артисткой стояла я на выходе и испуганно смотрела на отрешенные лица партнеров, неузнаваемые, страстные. У Дружинина мелко тряслись руки, Читорина, вытянувшись в струнку, закрыв глаза, что-то шептала. Осторожно, на цыпочках, к маме приблизился Саша и негромко сказал:

— Полный сбор, можно начинать.

— Господи помилуй, господи помилуй! — не отвечая, крестилась мама.

Пошел занавес.

До конца моих дней не забуду атмосферу любви и дружбы, царившую в мамином театре. Артисты никогда не ссорились, никто не интриговал, не подсиживал. Что декорации, весь реквизит, костюмы — это тоже приходилось делать самим. Костюмами и реквизитом заведовал такой дядя Гоша. Не артист, просто человек, безгранично преданный театру, всякий раз с надеждой ожидающий прибыли от сборов, чтобы купить какой-то замечательный прожектор и набор инструментов для изготовления париков.

Сборы не приносили прибыли. Аренда помещения и налоги съедали все. На одни афиши и программы уходила половина Сашиного заработка, но он не роптал. Положение обязывало.

Зато дни премьер! Толпы народу за кулисами, поцелуи, поздравления и цветы. С громом открываемые бутылки шампанского. И после каждой премьеры — трепетное ожидание рецензий.

Неизвестно, кто писал эти рецензии. Возможно, это были некогда знаменитые театральные критики, подрабатывающие теперь от случая к случаю в русских газетах. О нас говорили всегда в поощрительном тоне, в пух и прах разнесли лишь однажды.

Ставили «Дамскую войну», так, кажется, называлась пьеса, костюмная, дорогая. Пьесу взялась финансировать одна смазливая бабенка. Из богатеньких. Но с условием, что ей дадут главную роль. Роль ей дали, хоть она и не была артисткой. За это получили возможность воздвигнуть на сцене настоящий камин и сшить атласные кринолины.

На спектакле во втором отделении камин грохнулся, раскололся пополам и поднял кучу пыли. Атласные кринолины оказались слишком широкими для небольшой сцены, бедные дамы воевали в основном с проволочными каркасами, задевали декорации. Юбки задирались, зрители хохотали, «главная роль» сюсюкала и жеманилась. Словом, провалились с треском. Затея с богатым меценатом не пошла впрок.

А вот в рецензии на «Человека с портфелем» отметили даже меня. Но это уже позже.

Год двадцать девятый — расцвет театра и головокружительный мамин успех в «Макбете».

Не обошлось без нервотрепки. Платье для леди Макбет решили заказать у Ира де Беллин, довольно известной модельерши, державшей большую швейную мастерскую. При ближайшем рассмотрении «Ира де Беллин» оказалась Ириной Владимировной Белянкиной, но работали у нее превосходно.