Кто-то ручкой камчи постучал в калитку. Старая дворняжка, лежавшая у дувала[9], гавкнула хриплым басом. Тахир вскочил на ноги.

— Осторожней! — предупредил отец, понизив голос. — Спроси, кто там.

Дождь перестал. Но небо еще хмурилось тучами, усиливая темноту вечера. Тахир подошел вплотную к калитке.

— Кто? — окликнул он.

Дворняжка начала было лаять, но человек за дувалом громко прокричал:

— Тахир, ты?.. Открывай, это я, твой дядя!

— Сейчас, дядя Фазлиддин! — Тахир обернулся к дому. — Мама, это дядя Фазлиддин! — и быстро распутал цепочку на запоре калитки.

Выйдя за ворота, старик и старуха чинно и долго здоровались со своим родственником. Неподалеку чернела двухколесная крытая арба. Какой-то человек, держась за оглоблю, ловко выпрыгнул из седла запряженной в арбу лошади.

— Это чья арба?

Человек не ответил. Ответил мулла Фазлиддин:

— Это моя, моя, племянник. Я приехал к вам со своим скарбом.

— К нам? — не сдержал Тахир удивления. Конечно, это радость, что дядя приехал, но как же так?.. Он, Тахир, надеялся жить в Андижане, а коли сам дядя приехал сюда, да еще со всем скарбом, то дорога в Андижан для Тахира теперь закрыта. А что же будет с Робией?

— Тахир, ты чего стоишь и зеваешь, давай-ка разгружай арбу! — прикрикнула мать, — Дядя под дождем, видно, немало помучился.

— Э, сестра, мало сказать, помучился! Арба все время застревала в грязи, тащились, тащились — жизнь надоела! Да и давка на дороге: беженцев не счесть.

Тахир стал помогать арбакешу[10] разгружать арбу. Хотел огладить лошадь — рука оказалась сразу же в теплой глине. Грязь покрывала лошадь чуть не до холки. Ох, и досталось же бедным путникам… Но почему, почему они приехали в Куву, когда весь народ, спасаясь от нашествия, бежит в Андижан?.. Тахир попытался спустить на землю большой мешок, который ему протянул арбакеш.

— Эй-эй, потише, штука очень тяжелая, беритесь вдвоем, — сказал дядя.

В мешке был небольшой, но и впрямь очень тяжелый, железный ящик. Мулла Фазлиддин в свое время заказал его кувинским кузнецам. Ни вода не проникнет, ни в огне не сгорит. Тут мастер хранил свои чертежи. И еще — плоды иного своего искусства, рисунки! Мулла Фазлиддин учился три года в Самарканде и четыре года в Герате[11]: вместе с ремеслом зодчего он усвоил там тайны изображения живого тела. В Герате вошло в обычай украшать рукописи сказаний о битвах не только орнаментами, но и рисунками, а изображения Алишера Навои и Хусейна Байкары, сделанные пером и красками Бехзада, принесли художнику славу. В Самарканде же, а тем более в Фергане, изображение человеческого лица строго преследуется: единый творец живого — аллах, и неповадно смертным соперничать со всевышним.

Вот почему мулла Фазлиддин хранил свои рисунки в железном сундуке.

Тахир все-таки в одиночку внес мешок в дом.

Тяжелый рыжий чекмень и вконец мокрые сапоги мулла Фазлиддин оставил у порога. Надел кауши; сполоснул лицо и руки у края крытой ямы для стока воды. Дождь промочил и рубаху под чекменем. Но летний вечер был очень теплый, хотя и сырой, и мулла Фазлиддин не стал ее менять.

Он так устал в дороге, что не тронул маставу, съел два кусочка хандаляка[12] да выпил несколько пиал чаю. Зато парень-арбакеш, тоже приглашенный к трапезе, приналег на маставу с кислым молоком, опорожнив целых две миски. Потом он вышел во двор к лошади.

— Об-бо, мулла Фазлиддин! — начал тогда отец Тахира, поглаживая свою длинную седую бороду. — Хорошо, что вы приехали, очень хорошо. В такие беспокойные дни нам надо быть вместе!

— Я приехал, да, но не странно ли? Все бегут от нашествия, а я сам приблизился к пасти дракона, — мулла Фазлиддин грустно посмотрел на Тахира.

— Тому есть важная причина, да, дядя? — спросил Тахир.

— Причина? Одна причина, племянник; когда начинается война, в зодчих не нуждаются…

— Но вас ведь, кажется, взял к себе сам повелитель?

— Наш повелитель занят сейчас укреплением крепости Ахсы[13]. Говорят, и ташкентский хан Махмуд стал нам врагом, поднял войска. А с востока прямо на Узгент идет кашгарский властитель[14] Абубакир-дуглат.

Отец Тахира в страхе ухватил тремя пальцами ворот рубахи[15].

— О аллах! Там кашгарец, здесь самаркандец… Значит, враги наступают с трех сторон? Вот так напасть, а, мулла Фазлиддин? Неужто шахи и султаны никак не могут договориться меж собой, чтоб жить в мире? А эти к тому же еще и родственники.

— Да. Наш повелитель Умаршейх приходится зятем ташкентскому хану. А самаркандский властитель султан Ахмад-мирза, что идет на нас из ограбленного Коканда, он родной брат нашему. Да вдобавок братья хотели стать и сватами: дочь самаркандца и наш наследник Бабур-мирза помолвлены еще с пятилетнего возраста. И выходит, брат идет на брата, тесть против зятя обнажает меч!

— О всевышний! Это, видно, и есть светопреставление, а? Мулла <Фазлиддин, не близок ли конец света?

— Не знаю!.. Знаю только, что дерутся они между собой, а все беды и злодеяния выпадают другим. Таким, как мы…

— Значит, это судьба наша…

— Да, трудно жить, когда не везет. — Мулла Фазлиддин словно не слышал собеседника, говорил про своё. — С какими надеждами я вернулся из Герата! Мечтал построить в родной Фергане такие медресе[16] прекрасные, как в Самарканде и Герате стоят… Шахи, султаны… Они не вечны. В памяти людской вечно будут сиять медресе Улугбека. «Хамса»[17] Навои. И подобное им!

Зодчий сказал и как будто сам испугался сказанного: быстро оглянулся на дверь. «Привык жить среди придворных, остерегается соглядатаев», — понял Тахир.

— Дядя, вы говорите, говорите, мы здесь одни… Почему же в Андижане не нашлось для вас места?

Мулла Фазлиддин ответил не сразу, задумался…

Вчера, в час вечерней молитвы, пока мулла Фазлиддин гостил у своего приятеля каллиграфа, который жил на соседней улице, в его собственный дом вломились неизвестные люди. Собаку, лаем встретившую их, зарубили; парня (того, что сегодня приехал в Куву дядиным арбакешей) связали, воткнули ему кляп в рот. Затем устроили в доме настоящий обыск. Отыскали и железный сундук, начали было ломать топором замок.

Близкие соседи, что жили справа и слева, услышали отчаянный вой подыхающей собаки. Почуяли недоброе. Один незаметно вышел со своего двора в проулок и в тени дерева разглядел человека, державшего за поводья четырех коней, — лица не разглядел: оно было закрыто черной маской, одни глаза сверкали. А из дома Фазлиддина доносились какие-то удары и скрежет. Сосед поспешил к каллиграфу.

Фазлиддин прибежал как раз, когда неизвестные разбили наконец замок тяжелого сундука. Завидев хозяина, двое прыгнули тут же в окно, высадив раму, третий кинулся к двери.

— Стой, негодяй! — крикнул ему Фазлиддин, но здоровый, что твой медведь, парень (тоже в маске) легко отбросил плечом хозяина дома и кинулся на улицу. Воры мигом вскочили на коней — и след их потерялся во тьме.

Мулла Фазлиддин наклонился над распахнутым сундуком. В слабом свете зажженной в нише свечки видно было, что воры успели запустить в сундук руку: чертежи кое-где были помяты, исчез, конечно, кошелек с золотом — подарок повелителя. Но Фазлиддину было не до золота. Как тайник, где хранились рисунки? Догадались о нем? Упаси господь, вскрыли? Он торопливо вытащил из сундука весь ворох бумаг, медленно сдвинул влево гладко отполированный железный квадрат на обнажившемся втором дне ящика — открылся еще один замок. Мулла Фазлиддин оглянулся: в доме никого не было, сосед во дворе развязывал слугу. Из-за пазухи халата мулла Фазлиддин достал маленький ключик, всунул его в тайный замок… Медленно приподнял крышку — вот они, его рисунки в тонкой папке. Он знал на память, в какой очередности они лежат… Старый садовод производит полив… Охота в горах Чилг-махрама… Внизу — изображение прекрасной девушки, играющей на чанге[18]… Это — дочь мирзы Умаршейха Ханзода-бегим[19].