Подумал однажды Абдул-Латиф и о плотских радостях, о знаменитых красавицах из гаремов отца и брата. Абдул-Латиф знал, что брат сумел раздобыть некую несравненную красавицу, газель, да и только, впрямь газель… Опустошив несколько кубков крепкого вина, он решил было убедиться, так ли она красива и… прытка, та газель. Но тут помешал сарайбон, почтительно доложивший, что своим посещением осчастливил дворец светлейший шейх Низамиддин Хомуш.

Шейх был духовным пиром шах-заде. В борьбе против Улугбека всецело поддержал притязания старшего сына. Шейх знает все и вся — и о нем самом, и о том, что делается в Самарканде. Абдул-Латиф побаивался шейха и сейчас невольно встревожился — что скажет ему пир, зачем он пожаловал так поздно, после вечерней молитвы?

— Скажи, что жду!

Шах-заде поправил одежду, разгладил складки на груди и плечах. Придвинул золоченое кресло поближе к тронному, уселся на трон. Приосанился. Но, завидев в проеме отворенной двери высокую фигуру шейха, всю в белом — поверх зеленого бархатного халата белое покрывало, поверх остроконечной бархатной тюбетейки белоснежная чалма, — почтительно привстал. Чуть подождал в надежде, что сам шейх подойдет ближе и первым произнесет приветствие. Низамиддин Хомуш, однако, не торопился; медленно перебирая янтарные четки, испытующе смотрел на шах-заде, не отходя от порога.

Шах-заде встал, приблизился к пиру, склонился в полупоклоне, пригласил занять кресло возле трона.

Шейх не спешил. Он все сверлил взглядом своего духовного воспитанника, и красивое, удлиненно-благородное лицо наставника выражало если не прямое недовольство увиденным, то жесткую решимость исправить то, что он увидел.

Полузакрыв глаза, шейх прижал руку с четками к груди. Неторопливо произнес молитву. Затем рокочущим властным голосом задал вопрос, коего и опасался шах-заде:

— Что случилось, счастливейший из счастливейших? Или посетил тебя недуг?

— Нет, слава аллаху, все хорошо у меня, мой пир…

— Венценосцы тоже, бывает, страдают хворями.

Абдул-Латиф облегченно вздохнул. Шейх выдал ему разрешение на болезнь.

— Мучит головная боль, это верно…

— Болит голова? Просто болит или дьявол-искуситель смущает покровителя истинной веры, вносит смятение в его душу?

«Догадался! Ничто не скроется от его духовного взора».

— Если последнее, если, повторяю, смятение тревожит душу, то денно и нощно следует славить аллаха, чем и укрепишься. Смирением изгоняется сомнение! И необходимо, чтобы такое усердие, шах-заде, стало видимым всеми, стало уроком для самаркандцев, которых вероотступники много лет совращали с истинного пути.

«Осуждает, что я заперся в Кок-сарае», — подумал шах-заде. А шейх вдруг неожиданно спросил:

— Я слышал, что Саид Аббас в заточении. Зачем? Почему?

«Если б он услышал про дальнейшее, что бы сказал? А ведь услышит…»

— А затем… что он распространял всякие вредные слухи, задевающие честь раба аллаха, мой пир.

— Честь венценосца задевают слухи, распространяемые не Саидом Аббасом, а зловредными шагирдами султана-вероотступ-ника, сын мой.

Духовный сын продолжал стоять перед наставником. Смятенный взгляд шах-заде был устремлен на спокойное лицо старца, на пальцы, сжавшие четки, на полузакрытые глаза; от благообразного лица веяло твердостью, а отнюдь не снисходительностью.

— Каких шагирдов имеет в виду светлейший шейх?

Шах-заде присел наконец на краешек кресла.

— Какие слухи зловредные ни рождались бы в народе, какие бы дурные дела и беззаконные заговоры ни замышлялись… против трона… — шейх повел в сторону трона рукой в тяжелых четках, — все это идет от тех мудрецов, что избрали нечестивый путь, мой шах-заде!.. Правильно, богоугодно было казнить султана-вероотступника, и это сделал сын мой духовный. Но бельмо на глазу осталось! Все эти ученики, что гнездятся в нечестивых медресе, в исчадии богохульства — обсерватории, — вот это бельмо!

Шейх смотрел снизу вверх на Абдул-Латифа, который сидел на тронном кресле прямо, тоже устремив взгляд в одну точку; лицо без кровинки, губы плотно сжаты, пальцы рук впились в колени.

— О милостивый и всепрощающий шах-заде!.. Ведь надо знать, кого прощать и за что… Ведомо ли шах-заде имя Али Кушчи?

Абдул-Латиф кивнул: ведомо.

— Шайтаноподобный шагирд сошедшего с истинного пути Мухаммада Тарагая до сей поры мутит умы, грязнит чистых! До сих пор сидит в обсерватории. Ваш пир, повелитель, услышал худшую весть: сей вероотступник вывез оттуда святотатственные книги и где-то их спрятал…

— Где же?

— Ежели всепобеждающий султан не знает, как про то может знать раб аллаха? — Низамиддин Хомуш позволил себе чуть-чуть улыбнуться: незаметно, краешком губ. «Всепобеждающий султан — вот этот…» — подумал он иронически, но взгляд его, не отрывавшийся от лица Абдул-Латифа, выражал теперь смирение перед величием повелителя.

Льстивые слова пришлись по нраву шах-заде. Шейх продолжал:

— И еще одна весть, шах-заде: из казны эмира Тимура, — да воздаст всевышний должное великому воителю за веру истинных мусульман! — из казны прадеда твоего пропали сокровища… Верно ли это?

Шах-заде кивнул: верно.

— Так вот, знай, шах-заде, султан-вероотступник отдал их своему нечестивому шагирду! Гордец Али Кушчи, сказывают, спрятал их в том самом гнезде богохульства — в обсерватории. Знают о том два человека. Один — прежний шагирд Мухаммада Тарагая мавляна Мухиддин. Раскаялся сей ученый. Смиренно признал пагубность прежнего пути и снова встал на истинный… Он жертва… А второй — раб божий дервиш Давулбек… Пожелаешь, пошлю его к тебе, послушным и преданным будет рабом.

— Осчастливите меня этим, мой пир!

Шейх уперся в подлокотники кресла, поднялся… Выражение твердости, решимости сменилось на лице его выражением отцовской ласковости, благорасположения.

Шейх был очень, очень доволен беседой. Ну, разве можно было бы представить себе что-нибудь подобное раньше, при Мирзе Улугбеке? Улугбек просто не дослушал бы шейха, начал бы сам учить его уму-разуму, как необразованного, темного имама какого-нибудь. А шах-заде совсем по-иному держится… Сидит, внимает.

Шейх уже больше года находился с Абдул-Латифом в тайной переписке. Склонял его к мятежу тоже он, шейх. И все же побаивался, что почтительность шах-заде к нему — лишь до завоевания трона, а после как бы не взыграла в духовном воспитаннике прадедова кровь, Тимурово коварство, истовое желание ни с кем власти не делить… Но нет, шах-заде ныне смятен и податлив. Мягче шелка. Ох, благо, благо, коли и дальше так будет! Не приведи аллах, возгордится шах-заде, как и родитель его!

— Благословенный шах-заде, — голос Низамиддина Хомуша ласкал, нежил, обволакивал, — благословенный шах-заде, есть у меня еще один совет, коль вы сочтете нужным выслушать его.

— Слушаю вас, пирим. Раб аллаха всегда был внимателен к советам вашим…

— Султан — тень аллаха на земле, шах-заде… Благосклонности аллаха удостаивается тот правитель, кто следует пути пророка и нигде не сворачивает с него. Потому Абдул-Латиф — султан, повелитель сего государства. И долженствует султану, ревнителю веры истинной, явить и гнев праведный. В зиндан всех этих людей науки! Всех, возмущающих умы и совесть!.. А все книги, что, как зараза, пришли к нам из чужих стран, в огонь! Все до единой!

Шейх не сдержался. Он начал кричать и размахивать руками.

— И пусть днем и ночью тебя снедает это богоугодное желание! Или ты уничтожишь нечисть и тем возрадуешь дух пророка нашего Мухаммеда, или вероотступники сбросят тебя с трона!.. Но не удастся, не удастся! Благословение высокого нашего учителя ишана Убайдуллы Ходжи Ахрара с нами… Ясна ли моя речь, шах-заде?

— Ясна, мой пир.

— И извергни отныне из сердца своего сомнения, ибо все правоверные Мавераннахра молят за тебя всевышнего! — воскликнул Низамиддин Хомуш. — Должно показать себя народу, шах-заде, а не проводить долгие часы уединенно в этих чертогах… Должно посетить гробницы святых, постоянно навещать мечети, а в главной, соборной, каждую пятницу проповедовать, дабы, видя и слыша своего повелителя, возрадовались бы истинно верующие. А смутьяны и нечестивцы убоялись бы, опять скажу, гнева праведного… Да позволит аллах свершиться всему этому!