Пожалуй, Алеша простил бы ему и Вертера. Но Илья в компании ребят делал вид, что любит стихи и что-то в них понимает. И даже иногда читал какие-то строчки. Вот этого-то Алеша не мог вынести. Он в глаза смеялся над Ильей. А тот пунцовел и нервно грыз ногти.

Алеша думал и об историке Феде, который воевал с басмачами и знал Петерова отца. Федя, несомненно, был человеком незаурядным. Заикнулся, что решает один вопрос, а что за вопрос, так и не сказал..

Алеша уже не застал отца дома. Отец ушел по каким-то делам в город.

Тамара ждала брата. Она очень любила его и хотела сделать для него что-то такое, чтобы он в чужом краю всегда помнил о ней. А что именно сделать — этого Тамара еще не решила.

— Может, ты будешь курить? Тогда кисет, — раздумчиво сказала она.

— Нет, курить я не буду.

— Тогда я подарю тебе платочек. Сама обвяжу.

К Алеше пришел дружок Ахмет Исмаилов, парень из десятого «Б». Черноволосый, черноглазый и широкоскулый татарин. Он был одет совсем по-летнему: в белой рубашке с короткими рукавами, в кепке. А ведь только что начинался апрель, и северные ветры нет-нет да и приносили с собой издалека лютый холод, особенно по вечерам. Тогда город, вынеженный весною, зябко ежился и кутался потеплее.

Ахмет был на редкость способным художником. На выставках в Доме пионеров его работы собирали возле себя толпы людей. Об Ахмете восторженно писала молодежная газета, и вот уже второй год, как с ним занимался известный в республике художник-пейзажист.

— Слышал, что уезжаешь. Вот и пришел, — просто, как о самом заурядном, сказал Ахмет.

— Я сам собирался к тебе.

— А меня не возьмут. Что-то с легкими не в порядке. Я болел еще там…

Там — это в Китае. Отец Ахмета, старый большевик, работал в торгпредстве в Синцзяне. В Кульдже и умер, от туберкулеза, которым заболел еще в царской тюрьме. А матери Ахмет лишился раньше, чем отца. Какая-то свирепая болезнь была тогда. Многие умирали. И приехал Ахмет на родину, и живет теперь у тетки, отцовой сестры.

— Это бы хорошо, если бы взяли меня, — мечтательно продолжил Ахмет и вдруг рассмеялся веселым, дробным баском.

— Чего ты? — недоумевал Алеша.

— А то, что Петер тебя обсуждать собрался. Куда-то вы ходили с Мышкиным. В ресторан? В общем, какая-то комедия с выпивкой.

— Ты серьезно? Да мы ж обедали в ресторане. Ну пусть обсуждает теперь…

Они не спеша прогуливались по тропинке, которая, обегая ржавое болотце, вела к полотну железной дороги. Временами Ахмет останавливался и, сдвинув иссиня-черные брови, смотрел на тополя, что стояли вдали раздетые, похожие на скелеты каких-то доисторических чудовищ. И вот кивком головы показал на них Алеше.

— Это я б написал! Последнее время не могу писать зелень. Цветение садов тоже. У меня есть много этюдов, но они все лежат. Дикость! Будто предчувствие какое-то… Совершенно необъяснимое…

— Пустяки, Ахметка. Плюй на предчувствия и пиши-пиши. Тебе ведь столько дано, пойми!

— Сколько же?.. Не так много, Лешка. И сложное, и подчас совсем непонятное это явление — искусство. Тут и школа, и своя манера письма. И требование времени. Да-да, социальный заказ. Как у Маяковского.

— Но это ведь то, что нужно!

Ахмет грустно улыбнулся и неожиданно повысил голос:

— Я никогда не писал портретов и не буду писать! А мой шеф, он понимает социальный заказ до смешного примитивно. Он, например, сказал корреспонденту, что я уже заканчиваю портрет первого нашего лауреата…

— Ах вот оно что! Присудили Сталинские премии, — вспомнил Алеша. — А ты напрасно отказываешься, Ахметка. Такая колоритная фигура!.. Надо ж соображать!

— Я понимаю, Лешка. Я все понимаю. Для другого такой портрет — находка, настоящий клад. Можно попасть на республиканскую выставку, прогреметь на всю страну. Но я — пейзажист!

— Да сделай ты ему этого лауреата!

— Шефу?

— А то кому же?

— Не могу. Я часто с ним спорю. Я понимаю: сейчас — особое, героическое время. Но ведь он пишет людей плохо! — горько, словно от полыни во рту, поморщившись, сказал Ахмет.

Алеша смотрел, как судорожно прыгал у Ахмета острый кадык, как скулы заливал нездоровый малиновый румянец. И Алеше было обидно за друга, так обидно, как будто речь шла о нем самом, об Алеше.

— Ахмет, а нельзя сменить шефа? Найти другого!

— Он чувствует пейзаж. Ты бы посмотрел, как у него играет свет! Он талантлив, как шайтан.

Пассажирский поезд на Ташкент уходил вечером. Было свежо. В прозрачном воздухе далеко разносились звуки, и Алеша ясно слышал, как где-то, почти в самом центре города, прозвенел трамвай, как у ворот саксаульной базы тяжело гудел грузовик.

Возле входа в вокзал у брошенных наземь чемоданов и рюкзаков толпились ребята. К ним подходили и подходили провожающие. Толпа на глазах разбухала, и вот уже через нее трудно было пробиться.

Провожать Алешу и Илью Туманова пришел чуть ли не весь класс. Ребята откровенно завидовали будущим летчикам. Да и девчата тоже. Худенькая, бледнолицая дурнушка Тоня Ухова, которая жила всего дома через три от Алеши, призналась:

— Вот ничего бы мне так не хотелось, как стать летчицей! А в училище почему-то берут только мальчиков. Это несправедливо! Ведь летает же Полина Осипенко! А Валентина Гризодубова!

И Тоня обидчиво поджала алые, пухлые губы. В ней, пожалуй, и были по-настоящему красивыми одни губы. Губы казались чужими на ее бесцветном лице с птичьими одичалыми глазами — это не раз отмечал про себя Алеша.

Отъезжающих обступили со всех сторон. Девушки по-сорочьи трещали своей стайкой, ребята старались держаться как можно поближе к Алеше и Илье. И только «женихи» Митька Кучер и Санька Дугин не спеша прохаживались несколько в стороне, у самых трамвайных путей.

Илья Туманов, радостно возбужденный, суетливый, несколько раз отходил к билетным кассам и возвращался с неизменным:

— Все еще оформляют. Лейтенант пошел с литерами к военному коменданту.

Оно было уже из новой Алешиной жизни, это короткое, звучное и манящее слово — «литер». Конечно же, оно не имело никакого отношения к литературе. Впрочем, литеры рифмовались с юпитерами, с пюпитрами и еще со многими-многими заведомо поэтическими словами. Жаль, что у Блока в стихах нет литеров. В его времена это было презренной прозой. Он больше писал о Прекрасной даме и Фаине, И еще Карменсите, перед явлением которой слезы счастья душили ему грудь.

А с Костей Алеша, пожалуй, помирится. Ну погорячились оба и хватит. Всякое в жизни бывает. Может, больше и не доведется увидеть друг друга. Например, начнется война, должна она начаться. А Косте никто и никогда больше не принесет из библиотеки новых стихов.

— У вас литер один на всех? — спрашивал дотошный Сема Ротштейн.

— Нет, у нас несколько литеров. Я сам видел, — в тон ему, серьезно отвечал Илья.

И все-таки это было хвастовством: столько раз повторять полюбившееся слово. Примитивностью мышления. Алеша никогда бы не стал жонглировать этим словом, стыдно. И Костя тоже. А Костя в общем-то умный парень, только Влада его подпортила. Правду говорят, что с кем поведешься, от того и наберешься. Вот и ехидничает он и не очень дорожит мужской дружбой. Но помириться с ним все-таки надо. И Алеша порывисто подвинулся к Косте, и сказал:

— Живут вместе, как мы, привыкают, а потом однажды расстаются…

Это было сказано таким тоном, словно разлука Алешу нисколько не касалась, словно уезжал кто-то третий. И Костя почесал затылок, невесело улыбнулся. Он понимал Алешино состояние, потому что сам чувствовал сейчас примерно то же. И не выдержал, положил свою широкую ладонь на Алешино плечо:

— Эх, Леша, Леша! Не поминай лихом!

— Ладно, — с облегчением вздохнул Алеша, казалось, только теперь осознавший все, что происходит. — Я напишу тебе. Но ты отвечай подробно. Интересно ведь нам, что у вас тут.

Костя по-дружески обнял Алешу за плечи, и они отошли от ребят, чтобы их никто не слышал. И тогда Костя наставительно сказал: