Если Августе Яковлевне звонят по телефону и зовут в гости, она бодро кричит в трубку:

— Спасибо, дорогая! Непременно приду. Только не ждите в ближайшие дни, у меня масса дел.

За долгую жизнь машинистки-переводчицы Августа Яковлевна не знала, что такое покой, и теперь, если дел не хватало, она их себе придумывала.

По своим хлопотам Августа Яковлевна отправляется в двенадцатом часу. Равнодушно проходит мимо каких бы там ни было очередей. Августа Яковлевна их презирает. Но есть очереди, которым она посвящает не один день, — очереди за билетами на концерты музыкальных знаменитостей. В них Августа Яковлевна устает и мерзнет, но стоически переносит трудности.

Однако предложи ей кто-нибудь билет на редкий концерт в Филармонию, она не испытала бы большой радости, потому что нелегкая задача доставать билеты и есть одно из дел, которыми живет теперь эта старая женщина.

Никто не знает, сколько ей лет. Сама Августа этой темы предпочитает не касаться, но все меньше и меньше на земле остается ее подруг и сверстниц.

Похорон Августа Яковлевна не любит, но по необходимости бывает на них, хотя никогда не остается на поминки. Вернувшись с кладбища, она без лишней удрученности делится с Ольгой Эрастовной:

— Знаете, сегодня проводила сестру моей старой подруги. Представьте, какая глупость! Умерла от воспаления легких! Я почему-то вспомнила: мы с ней ходили встречать Макса Линдера… Был такой знаменитый комик, вроде Чарли Чаплина… Нас, гимназисток, тогда чуть не задавили… Когда это было?.. Раньше, чем сюда приезжал Пуанкаре… Давно… Бог знает когда!..

И уходит к себе читать «Неделю», которую приобрела по пути домой.

Евгений Павлович Наливайко обыкновенно покидает квартиру несколько раньше Августы Яковлевны.

Заперев комнаты и потянув ручку двери — инструкция Ольги Эрастовны, — он поднимает с пола тяжеленный портфель-чемодан и бежит к выходу.

На площадке лестницы Наливайко порой встречается с выходящим из квартиры доцентом Бобро. Тогда оба ученых мужа, вежливо коснувшись схожих, как униформа, шляп, буркают нечто отдаленно напоминающее «здр-с-те» и наперегонки устремляются вниз.

У ворот Бобро обычно ожидает машина, и Наливайко стремится обойти доцента, чтобы выскочить на улицу первым и удалиться прочь, всем своим видом давая понять, что к научному положению Бобро относится с полным равнодушием.

Если же судьба сталкивает доцента на площадке лестницы с Августой Яковлевной, Бобро приподнимает шляпу, а старуха приветственно тянет:

— Здравствуйте, Виталий Юлич. Как поживаете? Как Тамара Борисовна? Как Толик? Слышала, делает успехи.

Большой неловкий доцент в тяжелых очках, с таким же, как у Наливайко, пудовым портфелем смущается и бормочет:

— Спасибо, спасибо… Все будто как-то так… И Тамара ничего, и Толик…

Задержанный Августой Яковлевной, он провожает ее до ворот, а на улице, кивнув на машину, спрашивает:

— Может быть, подвезу? Вас в какие края?

Но Августа энергично отказывается:

— Нет, нет, благодарю! Что вы, мне совсем рядом.

Бобро снова приподнимает шляпу и ныряет в машину. А Августа Яковлевна идет в сторону Литейного. Она не терпит ничьих снисходительных услуг. Близоруко щурясь, она узнает знакомых и, улыбаясь, кивает им. Иногда останавливается у расклеенных с утра газет, вынимает из сумочки очки и, не надевая их, как в лорнет, проглядывает новости. Но, вспомнив, что ее ждут дела, поспешно прячет очки и торопится к трамваю.

Рябиковы жили в квартире № 77 с тех пор, как однажды осенью, вернувшись из отпуска, Петр Васильевич стеснительно сообщил соседям, что познакомился с хорошей женщиной и решил жениться. С того времени прошло больше десяти лет. Супруги Рябиковы ладили со всеми и между собой. Одно только в их жизни было огорчительным… Но не станем торопиться. Знакомство с Рябиковыми предстоит близкое, и о них мы еще многое узнаем.

Шли дни. Как и до встречи на площади с озорной девчонкой, Петр Васильевич возвращался домой в четвертом часу. Аня обычно еще не приходила. Квартира хранила дневную тишину. Запертыми бывали даже двери в комнату Олега Оскаровича. Он поселился тут несколько лет назад по обмену. Днем Олег Оскарович покидал квартиру последним. Впрочем — еще одно знакомство.

Олег Оскарович стойкий индивидуалист. В дневные часы он наслаждается одиночеством в покинутой соседями коммунальной квартире.

Как только из коридора слышится звук захлопнувшегося замка за последним жильцом, Олег Оскарович настежь отворяет двери своей комнаты.

Кукс служит плановиком-сметчиком в одной весьма серьезной строительной организации. Там Олега Оскаровича уважают как опытного и знающего дело работника. Ему поручают самые ответственные и нелегкие сметы. Положение Кукса в конторе настолько высоко и прочно, что он вытребовал себе право в иные дни работать над сметами дома. Сперва начальство с трудом шло на просьбу Кукса, но, когда Олег Оскарович блестяще доказал, что производительность его труда дома, в одиночестве, повышается чуть ли не вдвое, дирекция, на свой риск, разрешила ему эту вольность.

Что же касается Олега Оскаровича, то у него были свои соображения. Обложенный толстенными справочниками, он сидел за бумагами до полудня, справляясь за это время по крайней мере с полуторной служебной нормой.

Причиной столь интенсивного труда было желание как можно скорей освободиться от скучного общения с цифрами и целиком отдаться истинному призванию.

Дело в том, что Кукс был равнодушен к славе даровитого плановика и совсем не дорожил оценкой его заслуг в этой области. В душе Олег Оскарович считал себя поэтом, и не просто поэтом, а прирожденным сатириком, и рвался к сатире всем своим уже немолодым одиноким существом.

Началось это несколько лет назад. Однажды Олег Оскарович, возмущенный долгим сроком ремонта часов в ателье, написал басню о том, как в городе остановилось время, и послал ее в редакцию вечерней газеты.

Басню Кукса напечатали, а неосторожный заведующий отделом направил ему письмо с предложением присылать новые произведения. Олег Оскарович вспомнил, что еще в детстве писал стихи, обличающие школьных шалопаев, за что не раз был бит, и стал думать, что, наверное, он рожден поэтом и лишь в силу родительской практичности окончил плановый институт, навсегда породнившись с арифмометром вместо пера.

Ничто не поздно, пока живешь на свете. И Кукс принялся за сатиру, наверстывая упущенные годы.

«Вот кто жить мешает нам…» — писал Олег Оскарович в своих куплетах.

Из сатиры Кукса следовало, что жить ему мешали молодые люди в узких брюках и девушки с высокими прическами, черноусые продавцы, торгующие грушами на рынке, и жены, разводящиеся со своими мужьями.

Однако за первыми газетными успехами триумфа не последовало. Басни и эпиграммы Кукса принимали и печатали с большим скрипом. К тому же со временем Олег Оскарович стал замечать, что вокруг остается все меньше и меньше объектов для сатирического пера.

На улицах сделалось чисто. В различных ателье мод не только исчезли очереди, но, наоборот, в витринах появились объявления, вежливо приглашающие заказчиков воспользоваться услугами мастерских. И к тому же в этих ателье научились шить. Даже излюбленные сатириками коммунальные квартиры потеряли свой прежний зловещий облик. Олег Оскарович, например, жил в чистой и аккуратной квартире, где давно не коптили керосинки, а женщины спокойно и мирно сосуществовали, не давая никакой пищи сатирику.

С одной стороны, Кукса радовали счастливые изменения последних лет. Как-никак он считал, что здесь заслуга и его острого пера. А с другой стороны, Олег Оскарович с тайной грустью взирал на то, что из окружающей жизни понемногу исчезает обыватель и хулиган и все меньше и меньше остается мишеней для обличения, и задумывался над своим поэтическим будущим.

Однако он не хотел сдаваться. Закончив свои служебные дела, Олег Оскарович решительно отодвигал разграфленные на колонки листы и, сев за пишущую машинку «Мерседес» — громоздкое приобретение по случаю, — быстро перепечатывал все, что создал накануне вечером. При этом Олег Оскарович громко смеялся. Свою сатиру он находил смешной.