— Разденетесь в гардеробе. Вам дадут халат.

Потом длинным узким коридором сиделка повела Нину в глубь здания. По сторонам были стеклянные двери с матовыми стеклами, за дверьми, как солнце в тумане, мутно светились огни ламп. Было тихо.

Осторожно ступая, Нина шла за неторопливо шагавшей грузной сиделкой.

— Тут они, — сказала сиделка, остановившись около одной из дверей, и постучала.

— Пожалуйста, входите, — послышалось из палаты.

Сердце Нины упало.

— К вам пришли. — И, пропустив Нину и почему-то вздохнув, сиделка закрыла за ней дверь.

Нина оказалась в большой, освещенной мягким светом комнате. В ней стояли три койки, две из них были аккуратно застланы простынями. Посреди комнаты находился круглый стол. На столе лежали книги.

С третьей койки, отбросив газету, быстро встал высокий человек. Он был одет в светлую фланелевую пижаму, куртку застегнул только на нижние пуговицы. На груди белела рубашка. На перевязи, в ослепительных бинтах, покоилась правая рука.

Высокий человек направился к Нине и протянул ей левую руку.

— Ну, — сказал он, — здравствуй, дочка. — Той же здоровой рукой он легко подхватил стул и поставил его перед Ниной. Лицо его было суровым, обветренным.

Она узнала отца. Да, это был он: те же темные глаза, только не такие большие, как на карточке, и голова была бритой, да и был он гораздо старше, чем на той фотографии.

Молча Нина присела на стул.

А полковник Латуниц заходил большими шагами по комнате, здоровой рукой поглаживая себя по бритой голове. Он, видно, не знал, с чего начать разговор. А потом вдруг спросил:

— Ну, как учимся? В каком классе?

— В девятом, — сказала Нина и, вдруг заметив, что она до сих пор сидит с апельсинами в руках, растерянно улыбнулась. Улыбнулся и полковник. Теперь Нина видела, что лицо его было вовсе не суровым.

— Это вам… — Она положила пакет на стол.

— Ишь ты?.. «Вам»… Почему «вам»?

— Ну, тебе, — еле слышно произнесла она.

— Ну, а чем увлекаемся? — спросил полковник, не обращая ни малейшего внимания на апельсины.

— Музыкой, — сказала Нина. — Я еще в музыкальной школе, учусь по классу фортепьяно у профессора Горбачевской.

— Музыкой? — Он остановился. — Это хорошо. А кого любим, кого играем?

— Я Грига очень люблю, — ответила Нина.

— Что ж, собираешься пианисткой стать?

— Нет, я так.

— Как же это так? — Полковник снова перестал ходить и внимательно посмотрел на дочь. — Так… ничего нельзя. Раз любишь, надо стать настоящей пианисткой.

Теперь Нина разглядела, что щеки его были гладко выбриты, больничная пижама аккуратно выглажена, — значит, он ждал ее, и ей вдруг стало хорошо и спокойно.

— У меня в мае зачет будет, я концерт готовлю, — сама не зная зачем, сказала она.

— Ну а если я приду — можно?

Нина утвердительно кивнула головой. Они разговорились. Полковник задавал вопросы, и Нина охотно отвечала на них. Потом он замолчал и продолжал ходить по комнате, энергично поглаживая себя по голове, видимо, придумывая, что еще спросить?

— Ну, а вы… ты как живешь, папа? — с трудом она выговорила это слово.

— Я? — Полковник внимательно посмотрел на Нину. — Разно. Вот езжу, иногда воюю.

И Нина увидела, что сказал он это с чуть заметной горькой усмешкой. И ей вдруг стало жаль этого большого человека. «Он ведь один, — подумала она, — совсем один».

В дверь постучали: пожилая сиделка привела-двух военных. Нина встала, полковник как-то смутился или обрадовался поводу окончить разговор, который с трудом клеился, оторвал клочок газеты, крупным почерком написал на нем номер своего телефона, отдал его Нине и сказал:

— Перед концертом позвони. Буду ждать, — и крепко пожал ей руку на прощанье.

Когда Нина вышла из госпиталя, сгущались синие сумерки. На фоне неба темнели изрешеченные светящимися окнами громады домов. Она шла быстро, почти бежала по улице. Падал мокрый снег. Иногда, освещенные лучами автомобильных фар, резко белели плавно летящие вниз крупные хлопья.

Нина думала сейчас об отце: как могло случиться, что она никогда его не видела, не расспрашивала о нем мать? А мама… он даже не спросил о ней… Но мама, она тоже никогда о нем ничего не говорила.

Дома она застала Долинина и Нелли Ивановну. Они уже пообедали и собирались в театр. Нину никто ни о чем не спрашивал. Борис Сергеевич, видимо, просто не знал, куда она ходила, а может быть, подчеркивал, что его это не касается. Нелли Ивановна излишне суетилась, собираясь на спектакль, и старалась не смотреть в глаза дочери.

И Нина была рада, что ее ни о чем не расспрашивали.

Весна наступала. Набухли и бледно зазеленели почки тополей в переулке напротив дома.

Приближалось время отчетного концерта.

Программа была сложная. Некоторые места из того, что Нина репетировала, давались нелегко. Иногда она потихоньку плакала от обиды и вообще готова была бросить все. Но каждый раз перед нею вставал высокий человек с темными глазами, который говорил: «Так нельзя, раз любишь, должна…»

И Нина снова заставляла себя сесть за рояль.

Когда пришел день концерта, стало уже совсем тепло. Окна в зале были открыты, и шум улицы мешал исполнителям. Но помещение было настолько переполнено слушателями, что духота не давала дышать и окна не закрывали.

Нина должна была выступать шестой. На концерте не было ни Долинина — он куда-то уехал, ни Нелли Ивановны — она задержалась в театре.

Когда Нина вышла на эстраду, она сразу увидела отца. Видно, он опоздал, — стоял, прислонившись к большой кафельной печи в глубине зала. В темноте сверкал его орден на груди. В переполненном людьми зале полковник выделялся своим могучим ростом.

Она играла хорошо. Аплодировала даже строгая Софья Павловна Горбачевская.

Полковник ожидал ее в коридоре. Они вышли на улицу. Было светло. После жаркого дня наконец повеяло прохладой. Не сговариваясь, они пошли по Литейному, свернули на Невский.

Она ждала и волновалась. Понравилось ли ему?! Но он только сказал: «Ну, молодец!» — и купил Нине большой букет сирени. Они зашли в кафе. Было душно. В углу на маленькой желтой эстраде квартет бодро наигрывал «Красавицу». Полковник попросил принести мороженое. Помолчав, он сказал:

— Я, наверное, скоро уеду. Напишешь мне, как будешь жить?

— Конечно, — кивнула Нина. — А куда?

— Видишь, что на свете делается? — продолжал полковник, внимательно глядя на дочь.

И Нина, набирая ложечкой мороженое, ответила:

— Да.

Она сказала это потому, что боялась показаться глупой, и поймала себя на том, что она ведь совсем не думала, что на свете что-то делается особенное. Конечно, она знала, что немцы воюют с Францией и Англией, даже читала в газете о затемнении в Лондоне и о том, как была обойдена линия Мажино. Но в Ленинграде по-прежнему горел свет, были открыты театры, работали музеи, и Нина придавала мало значения тому, что делалось далеко в Европе.

Когда полковник расплачивался, Нина заметила, что он не дал на чай девушке, которая подавала мороженое, видно, стеснялся, а когда уходил, оставил на столике рубль. Нина вспомнила, как ловко делал всегда это Борис Сергеевич, вынимая свой толстый красный бумажник. И ей вдруг стал очень приятен отец.

На углу Фонтанки, возле остановки троллейбуса, они расстались. Полковник пожал ей руку и сказал:

— Ну, пиши, я тебе тоже напишу о себе.

И Нина ответила:

— Хорошо.

Когда подошел троллейбус, отец помог ей сесть. И Нине вдруг захотелось выскочить, обнять его и, прижавшись к его пруди, заплакать. Но когда она обернулась, полковника уже не было. Чуть вздрагивая на ходу, троллейбус быстро бежал по набережной.

5

С тех пор как появился Ребриков, в десятом «Б» решили, что Долининой нашлась наконец пара.

Нина не имела подруг. У нее не было задушевной приятельницы, с которой делятся всем самым сокровенным, ходят в обнимку на переменах и шепчутся дома потихоньку от взрослых.