— Здравствуйте, товарищ лейтенант Ребриков, — сказал он, поднимаясь и протягивая руку. Затем немного помолчал, снова опустился на стул и неожиданно спросил: — Ну, чему же вас там научили?

Как было ответить на такой вопрос? Не ляпнуть же в самом деле: «Всему». Легкая краска выступила на лице Ребрикова. Но помог сам командир.

— Тактику знаете? — спросил он.

— Знаю, — твердо сказал Ребриков.

— Карту хорошо читаете? С оружием знакомы?

— Знаком.

— Ну, так вот. — Командир полка разглядывал Ребрикова так, будто прикидывал, на что он может быть годен. — Ну, так вот… — продолжал он. — Пойдете командовать ротой. В третий батальон. Командир — капитан Сытник. Хороший командир, боевой.

— Ротой?! — Ребриков не сразу понял приказ. Такого он никак не ожидал. Он был убежден, что ему дадут взвод… И вдруг — рота…

— Да, ротой, — кивнул подполковник. — А что вы удивляетесь, ведь вы лейтенант и учились более полугода, а у нас взводами сержанты командуют. Вот и на вашем месте сейчас старшина. Ступайте в подразделение и принимайте роту. Приказ будет. Ну… — и он крепко пожал Ребрикову руку: — Желаю успеха. Думаю, училища своего не подведете. А училище у вас хорошее. Выдающиеся командиры его кончали.

Никогда Володька не представлял себе, что в земле можно так, почти по-домашнему, устроиться. Здесь жарко топились печурки, уютно, как керосиновые лампы, светили коптилки, ловко смастеренные из артиллерийских гильз. И топчаны у командиров стояли аккуратно прикрытые байковыми одеялами. Конечно, удобства были относительные. Но ведь Володька представлял, что ночевать придется на снегу и жить в открытых окопах.

Первые ночи он спал плохо. Чутко прислушивался к тому, как взрывались где-то вблизи снаряды. Иногда приподнимался на локте и поглядывал на своего связного Сергеенко: не замечает ли тот, что командиру не по себе. Но Сергеенко ничего не замечал или делал вид, что не замечает. Во всяком случае, он так преспокойно посапывал носом, что можно было подумать, спит не в километре от передовой линии немцев, а у себя дома на Полтавщине. И, глядя на спокойного связного, Ребриков пытался убедить себя, что война не так уж страшна: пули, конечно, посвистывают, но если понапрасну не высовываться где не надо — не заденут, да и мины и снаряды в траншеи попадают редко.

Еще в училище приготовился Ребриков принять на фронте взвод самоотверженных героев — молодых широкогрудых ребят, в полной выкладке, в касках и с противогазами на боку. А в окопах сидели уже немолодые дядьки, с усами и щетинистыми щеками, в потасканных шинелях, в почернелых полушубках, курили самокрутки и вели разговоры об оставленных дома делах. И, глядя на этих уже обжившихся на войне людей, понял Ребриков, до чего же были смешны там, в училище, он и его товарищи со всеми своими портупеями и медными пряжками.

И все же порой отсутствие пуговиц на гимнастерках раздражало его.

Однажды, когда он крепко «продраил» бойцов за давно не мытые котелки, он, уходя, услышал сдержанное, но все же донесшееся до его ушей: «Понятно, из инкубатора…»

Ребриков сделал вид, что не расслышал злой реплики, но она задела его за живое. Значит, его считают цыпленком, посмеиваются и собираются посмотреть, каким он окажется, когда дойдет до настоящего дела. Ну, приведись такой случай, он им докажет.

И случай не заставил себя ждать.

Не прошло и трех суток — пришел приказ разведать новые огневые точки противника по фронту роты и проверить надежность ночной обороны врага. Двух разведчиков прислали из штаба полка, командира Ребриков должен был выделить сам.

Как ни протестовал политрук, но Ребриков убедил его, что для пользы дела с разведчиками пойдет он сам.

Долго, очень долго помнил он потом, чего натерпелся в ту ночь. Они пробирались к немецким позициям по метру, до полуночи. Он не отставал от других. Страшила мысль, что каждую минуту их могут обнаружить и смерть тогда — лучшее из того, что можно будет выбрать. Но еще больше боялся Ребриков отстать от товарищей: тогда он уже не сумеет посмотреть в глаза бойцам. И он полз и полз за разведчиками, — сердце предательски громко стучало под овчиной, — пока не стала ясно слышна немецкая речь и боец справа шепнул:

— Дальше нельзя. Теперь запоминайте…

В свои траншеи возвратились к утру. Недавно полученный белый полушубок был разодран. Мечта Ребрикова превысить задание и вернуться с «языком» не осуществилась, но с тем, что от них требовалось, они справились. А главное… главное, он теперь знал: страх можно подавить, если стиснешь зубы и скажешь себе: «Не трусь!»

Донесение было отправлено вовремя, а потом немалого труда стоило связному Сергеенко уложить на топчан своего молодого командира, который сразу же мертвецки уснул, рухнув телом на дощатый шаткий столик.

Он не знал, сколько времени проспал. Очень взволнованный, Сергеенко тряс его за плечи:

— Товарищ лейтенант, командир полка требует.

— А-а?! — Он не сразу сообразил, чего от него хотят. — Что, командир, где? — Потом поняв, схватил трубку с такой поспешностью, что чуть не опрокинул телефонный ящик. — Семнадцатый слушает!

— Это вы, — послышался в мембране сухой голос. — Кто вам разрешил самовольничать?

Ребриков молчал.

— Я вас спрашиваю, семнадцатый. Кто вам приказал?

— Я сам, — глухо произнес Ребриков.

— Ах, сам… скажите, какой герой отыскался. Мне такой героизм не нужен.

— Слушаю.

— На первый раз выговор, а вторично — отдам под суд. Людей бросать, мальчишка!

В трубке щелкнуло и стихло. Ребриков на всякий случай подержал ее еще некоторое время возле уха, а затем осторожно положил на аппарат. Он взглянул в сторону застывшего в напряжении связного и вдруг весело подмигнул ему и высунул язык:

— Видал?! Попало…

Но его вовсе не расстроил разговор с командиром полка. Не испугало бы его и куда более строгое наказание. Он знал, что сделал главное — проверил себя. Он, пожалуй, и впредь не струсит, когда будет нужно.

С той памятной ночи и в самом деле иначе стали поглядывать бойцы на своего нового командира. Как только показывался лейтенант в каком-либо блиндаже, там сразу поднимались, старались поскорей ликвидировать непорядок, убрать с глаз командира лишнее.

Немного прошло времени, — недаром говорят, день на войне за неделю идет, — а Ребриков уже представить себя не мог без своей роты. Особенно привязался он к связному Сергеенко. И не только привязался, но и кое-чему у него научился.

Когда впервые явился к нему немолодой, со следами оспы на лице красноармеец, Ребриков с удивлением подумал: «Какой же это связной?» Он ждал ловкого и быстрого парня, этакого Петьку, какой был в кино у Чапаева, а тут вдруг дядька за сорок, с ремнем ниже живота. Позже стало ясно: нескладный на вид Сергеенко оказался незаменимым для командира роты. Никак не ожидал Ребриков, что почувствует со стороны старого бойца такую заботу. Чай в кружке командира появлялся, неизвестно откуда, всегда горячим. Когда Ребриков, продрогший, приходил с обхода взводов, у Сергеенко обычно находился для него глоток водки. Связной уверял, что сберег ее с прошлого раза, но Ребриков отлично знал — свою порцию он давно выпил.

Не первую войну жил в окопах Сергеенко. Молодым парнем уже сражался он с немцами в империалистическую. «Може, вин тот же старый Фриц, що тогда був, и сыдыть против мене», — порой философствовал Сергеенко.

Было у Сергеенко в запасе столько историй, что хватило бы, наверное, не на один год. В часы затишья рассказывал связной командиру про то, как участвовал он в Брусиловском прорыве, про Зайончковского, «солдатского генерала», как звали того в окопах, про то, как конники лошадиным потом выводили заедавших их до тоски вшей. «Як с ходу рубаху с тела и за́раз пид брюхо ей — уси пипроподуть», — говорил Сергеенко. Удивляло еще Ребрикова, что связной на память знал по фамилиям всех своих бывших полковых, ротных, батальонных и взводных, как он их называл. И заметил Ребриков, что, слушая Сергеенко, всегда можно узнать и намотать себе на ус то, что может пригодиться во фронтовой жизни, и не раз задумывался над тем, уж не нарочно ли учит уму-разуму своего молодого командира хитрый связной.