А тесть, Николай Евдокимович? Когда Вадим Мирошников впервые попал с ним в дачную баньку, то внутренне ахнул: на Ермилове не было живого места, шрамы были на груди, спине, руках, ногах. Поймав взгляд зятя, старикан усмехнулся: «Восемь разиков задевало». И добавил с той же кривой усмешкой: «Да все, как видишь, несерьезно, живой и досель…»

Ну а Вадим Мирошников смог бы так вот пролить свою кровь? Почему же нет, если все проливали? Воевал весь народ, какой же мужик способен схорониться в сторонке? Впрочем, и этакие находились. Но перед глазами зримый пример не  э т а к и х, а отца и тестя. Да и многих других, с кем не состоял в прямом, так сказать, родстве…

Конечно, иные времена — иные песни. То есть у каждого поколения свои проблемы. Отец рассуждает: перед войной была скудость в быту, сейчас богато живем, и то и другое — сложно, противоречиво, рождает парадоксы, проще сказать — перекосы, непостижимые и неприемлемые для общества. Правильно отец рассуждает.

Но и те, и нынешние поколения роднит общая, глобальная проблема: быть или не быть войне, а следовательно, и миру. Быть жизни или быть смерти. Отец много крат возвращается к предвоенным настроениям, к предчувствию грядущей войны. Она казалась ему неотвратимой.

А сегодня? Что кажется Вадиму Мирошникову? Неужто третья мировая неотвратима? Ту войну можно было выиграть либо проиграть, в этой, термоядерной, не будет ни победителей, ни побежденных. Неужто в Пентагоне начисто лишены здравого смысла? Как бы то ни было, никогда еще за послевоенное время мир не был так угрожающе близок к новой войне. К третьей мировой. К которой усилиями «медных касок» нас подвели.

Да, да, Вадим Мирошников будет со своим народом, что бы ни случилось. Как-никак он офицер запаса и сын своего отца (и зять такого человека, как генерал Ермилов, добавилось само собой). Но предпочтительней, чтоб не пришлось являть мужество и геройство в тех, выражаясь по-модному, экстремальных условиях. Можно просто-напросто не успеть их проявить, мужество и геройство. Термоядерный взрыв — и всему конец…

Его, однако, увело в сторону. Как отец к нему относился? К маленькому — восторженно. Но чем дальше, тем восторгов заметно убавлялось, а про повзрослевшего — ни словечка. Почему? Разочаровал чем-то или отец с годами стал серьезней? Нет, сдержанность — не отцовская черта, неоглядность, даже безрассудность — это он, отец. Так вот влюбиться, оставить семью… А внешне он всегда хорошо относился к сыну, разговаривал уважительно и заботливо, подарки дарил, деньжатами ссужал, с поучениями не лез, и на том спасибо.

А как он относился к отцу? Да в общем тоже, сдается, всегда неплохо, в душу к нему не лез. Это вот нынче полез, листая дневники. Может, зря листает? Но сомневаться поздно: коль начал читать, так читай до конца. Не праздное все-таки любопытство, все-таки хочется лучше понять человека, давшего тебе жизнь.

Что он влюбился в Калерию Николаевну решительно и бесповоротно, было ясно, как божий день. Отец сам писал:

Осторожно, как бы нейтрально, отец вкратце и записал после о вызовах на заседание парткома, о залепленном «строгаче», о головомойке на бюро райкома за моральное разложение, за развал семьи. Его сняли с деканов, грозились вообще изгнать из МИИТа, о новой квартире он заикаться не смел, ютился с Калерией Николаевной в каморке, за которую платили сумасшедшие по тем временам деньги. Любовь — что поделаешь, любовь требует жертв. Особенных жертв любовь требовала тогда, за сохранение семьи тогда боролись по-спартански сурово, не очень вникая в душевные тонкости.

«Карелия Николаевна, счастливая вы женщина, — подумал Мирошников, не сразу замечая, что перевирает ее имя. — Карелия Николаевна, не мне вас судить, тем паче я понимаю: вы и отца сделали счастливым…»

Чем взяла эта женщина? Одному богу известно. Да отцу, наверное.

В те далекие спартанские времена (а сейчас?) брошенные жены писали заявления в парторганизацию с требованием вернуть или строго наказать мужа. Мама как-то в разговоре с соседкой — это запомнилось Вадиму навсегда — не без горделивости поведала, что в своем заявлении в партком требовала одного — покарать ушедшего мужа. Кстати, отец в дневнике не упоминает о ее заявлении и вообще о матери в той ситуации пишет уважительно, даже с состраданием. Это тоже говорит кое-что об отцовском характере.

Бедная мама! Я не хочу, не имею права в чем-то тебя обвинять. Ты для меня вечно останешься  м а м о й, вырастившей и воспитавшей меня, безотцовщину. Но для отца ты, наверное, была и властной, и деспотичной, ему, наверное, было тяжело с тобой. Прости, мама, что беспокою твою память такими мыслями. Не буду…

Калерия Николаевна другого склада женщина — мягкая, уступчивая и, конечно, добрая-добрая. Не эти ли качества и привлекли отца? Но посмотрите, с какой нежностью пишет о Калерии Николаевне, это по сегодняшним меркам, пожалуй, сентиментально: солнышко, жизнь моя, лапушка, кисонька и прочее, аж неловко. Но совсем уж неловко читать там, где вместо нежности — страсть, по-отцовски неуемная, взрывчатая. Да-а, в молодости отец был орлом. Представляю, что сказала бы моя благоверная, прочитавши подобное.

14

За программой «Время» Вадим Александрович как-то не сумел полистать «Вечернюю Москву». Полистал ее на кухне, после чтения отцовских бумаг, когда жена уже ушла спать. Пошелестел страницами и неожиданно в черной рамке увидел имя, отчество и фамилию отца: мелким, слепым шрифтом было набрано, что ректорат и партийный комитет института… с прискорбием извещают о смерти на семидесятом… доктора технических наук… профессора… такого-то… и выражают искреннее соболезнование… родным и близким покойного… Мирошников почти машинально вычислил: извещение дали через десять дней после похорон профессора, доктора наук, такого-то. Как бы в досыл, с некоторым опозданием, что ли. Всего в десяток дней.

А ты что же хотел, чтоб в день похорон напечатали? Это и технически невозможно. Ничего я не хочу, ответил себе Вадим Александрович, впрочем, хочу: известили бы через два-три дня. А тут — десяток. И еще: искреннее соболезнование. Спасибо, конечно, но можно подумать, что хотят подчеркнуть: смотрите, мы искренно.

И какая-то непонятная, нелепо острая обида за отца стала подниматься в нем, и к обиде примешивалось чувство некой своей вины перед отцом и в этом эпизоде с извещением о смерти. Да ведь пустяковина, если разобраться. Ну позже напечатали, ну и что? А то, что обидно, отдает неуважением к памяти покойного…

Зазвонил телефон. Аппарат с удлиненным шнуром таскали по комнатам, нередко роняли, однако он оставался исправным и звонил бодро, поэтому на ночь его выносили на кухню. Он и заверещал сейчас прямо под ухом у Мирошникова, тот даже вздрогнул, чертыхнулся: кому понадобилась их квартира в поздний час? Понадобилась профессору Синицыну:

— Это я, Петр Филимонович… не забыли? — задышал в трубке синицынский голосок. — А это вы, Вадим Александрович?

— Я у аппарата, — сухо сказал Мирошников. — Слушаю вас, Петр Филимонович.

Не усекая этой сухости, профессор Синицын продолжал дышать:

— Сегодняшнюю «Вечерку» видали? А некролог об Александре Ивановиче видали?

— Это не некролог, а извещение… Видал, Петр Филимонович.

— Да, да, верно, голубчик, извещение… Правда, здорово? Чтобы попасть в «Вечерку»… не каждому это удается… Тут уж руководство института постаралось, райком пристегнули, он протолкнул…

«Выходит, отцу крупно повезло», — подумал Мирошников и сказал:

— За старания я благодарен, Петр Филимонович. Искренно.

Вот именно — искренно. Чтоб не сомневались. Наверное, Синицын уловил его тон и несколько смешался:

— Ну а что не враз напечатали, так это порядок такой, в редакции очередь на эти извещения…

И здесь очереди. «Кто крайний?» — «Женщина, надо говорить: не крайний, а последний. За мной будете». — «Не буду, а уже есть». — «Ладно, ладно, все кругом грамотные». Так и отец, которого уже не существовало, отстоял некоторым образом свою очередь в редакции. Потом очередь за ним занял кто-то другой, не крайний, а последний, учтите, так грамотно.