— Пригнись! — подал команду Воронков. — И продолжай движение!
Так, под снарядами и минами, он развел пополнение по землянкам, пошутил:
— Теперь вы обстрелянные!
— За этим не станет, обстреляемся, — вяло отозвался могутного сложения дядя со старшинскими погонами.
Воронков выделил его еще на поляне. Старшина! Выше по воинскому званию в пополнении не было. Учтем, учтем. Коль Юра Семиженов жаждет вернуться в отделение.
Попозже он заглянул в землянку, где старшина обживал нары. Фамилии не запомнил, зато имя-отчество своей незамысловатостью зацепилось в памяти. Воронков оценил, как по-хозяйски, деловито старшина раструсил сенцо на нарах, как уверенно отвел каждому место, как умело подправил решетки, которыми устлан мокрый и грязный пол землянки, — грунтовые воды одолевали, приходилось и ведрами вычерпывать. Воронков спросил:
— Иван Иваныч, служили старшиной?
— Был грех, товарищ лейтенант.
— Почему грех?
— Потому что вечно у меня чего-то недоставало. То противогазов, то портянок, то плащ-палаток. За недостачу щучили по первое число. Надоело!
— Куда ж они улетучивались?
— Дьявол разберет! Ума не приложу! Не воровал, другим не дозволял — а недостача, вот она! Потому попросил взвод и командовал, покамест младший лейтенант не прибыл…
— Ну а если предложу должность старшины роты?
— Отвечу: нэт!
— А если я настойчиво попрошу?
— А я настойчиво откажусь! Нэт и нэт! И попрошу: покамест взводные не прибыли, дайте мне взвод. Прибудет лейтенант, освобожу местечко…
Лейтенантов на взводы извечно не хватает, и взамен идут старшие сержанты и даже сержанты. И Воронков сказал:
— Берите, Иван Иваныч, первый взвод!
— Есть, товарищ лейтенант! Не подведу…
Пришлось уламывать сержанта Семиженова, чтоб остался старшиной. Он сдался с превеликой неохотой, и то из уважения, как он выразился, к толковому ротному командиру лейтенанту товарищу Воронкову. Нижайший поклон за уважительность. И неплохо, что оргвопросы мало-помалу улаживались.
Младший сержант Белоус получил отделение и по этой причине заговорил на чистом русском языке, не вкрапляя мову. Объяснил:
— Товарищ лейтенант, великий и могучий русский язык, а? (Вместо га?) На нем говорят все нации Советского Союза, а? Все и всё разумеют! А у меня в отделении два казаха и узбек. Я по-ихнему ни бум-бум, они в мове ни бум-бум. А по-русски…
Строго говоря, во взводах было по семь-восемь человек, фактически это отделение, да и то неполное. Так что разница между взводом и отделением относительная. Пополнимся снова, тогда разница станет больше. Был и еще оргвопрос, точнее, оргвопросик: об ординарце для командира роты. Вообще-то ординарец полагался по штату, но практически Воронков никогда не заводил себе обслугу, поскольку всегда не хватало личного состава и держать при себе бойца, отвлекая от общих боевых задач, он считал неразумным. Подумаешь, персона, за которой нужно ухаживать! Перебьется, а в какой-то мелочишке, например, взять обед, поможет любой красноармеец. А где и самому не грешно справиться с этой мелочишкой, как-то: помыть после еды котелок.
Мысль об ординарце подал Иван Иваныч — многоопытный, поживший, лет тридцати от роду, как и Зуенок:
— Товарищ лейтенант, подбирайте себе оруженосца и слугу.
Воронков сообразил, о чем речь, но шутливости не поддержал:
— Ординарца то есть?
— Так точно!
— Нэт! — подражая Ивану Иванычу, сказал Воронков. — Я настойчиво отказываюсь…
Иван Иваныч поначалу опешил, затем приоткрыл в улыбке скверные, почернелые зубы:
— Понял, товарищ лейтенант!
— А я вот не понял, Иван Иваныч, почему так говорите: нэт? Не кавказец же?
— Русак. Потомственный.
— Напомните фамилию.
— Разуваев. Рязанский лапоть… А «нэт» говорю для хохмы…
Разъяснение исчерпывающее. Пусть хохмят. Лишь бы настроению пособляло. И здоровьишку. Дмитро Белоус тоже ведь хохмит: то в русскую речь вставлял украинизмы, теперь — сугубо русские фразы. А Женя Гурьев захохмил: гимнастерку стал называть фраком, сапоги — штиблетами, пилотку — цилиндром, и его тирады звучат примерно так:
— Эх-хе-хе, чтой-то фрак мой поизносился, латка на латке. И когда владелец гарема сержант Семиженов выдаст новую? И штиблеты кашки просят, и цилиндр выгорел… Не-ет, интенданты заелись, и Семиженов тоже, так как старшина он узаконенный, значит, интендант. У, племя! Да-а, фрак придется вдругорядь латать…
Хохмите, хохмите, ребята. Резвитесь. Это лучше, чем тоска и мрачность. Но вот уж кто не хохмил, то это Адам Зуенок и мобилизованные из Средней Азии, из Казахстана. С Зуенком понятно — весь в переживаниях: что там, на Могилевщине? И со среднеазиатцами, с казахами, увы, понятно — вырванные из родной стихии степей и гор, они были растерянны, робки и послушны, как дети. Казалось: и беззащитны, как дети.
Они собирались своими группками — казахи к казахам, узбеки к узбекам, туркмены к туркменам — и безмолвно глядели в одну точку перед собой, и в черных печальных глазах словно отражались покинутые горы и степи родины. Дмитро Белоус вразумлял их:
— Хлопцы, не кучкуйтесь! Не отделяйтесь от великого русского народа, а также украинского… и вообще! Держитесь со всеми заодно!
Печальноглазые смотрели на него и становились еще более печальными. Тут не до хохм! Признаться, Воронкова тревожили эти сыны диких заоблачных гор и немеренных степей. Необстрелянные и, видимо, не очень-то здорово обученные воинскому ремеслу, эти парни и мужики (иным было за сорок и под пятьдесят) и кучковались потому, что так чувствовали себя уверенней, не такими беспомощными вдали от семейных очагов.
Воронкову их было немного жаль. Действительно, они бы смотрелись естественней и веселей в стеганых халатах, войлочных шляпах, тюбетейках и чувяках, нежели в мешковатой БУ[3] гимнастерке, мятой пилотке, надетой на уши, в линялых фиолетовых обмотках и раздолбанных армейских ботинках, эти вчерашние хлопкоробы, табунщики, бахчевники, овцеводы. По совести, и лейтенант Воронков в брючках в полоску, белой рубашке-апаш и плетеных сандалиях смотрелся бы естественней и веселей, чем ныне. А? Га? Вот именно, га?
Как будто для того, чтобы необстрелянное пополнение побыстрей привыкало к фронтовой житухе, немцы устроили подходящий шухер — и как раз на участке девятой роты. Рота, можно сказать, днем и ночью подправляла старые и рыла новые землянки — и к строительным, к саперным работам бывшие хлопкоробы и бахчеводы, табунщики и овцеводы были не так уж приспособлены. Вдобавок припустили не по-летнему холодные дожди, и новички синели, дрожали, клацали зубами.
А в одну из ненастных непроглядных ночей фрицы поперли в разведку. Но до этого на участке девятой роты поиск начали наши разведчики, дивизионные. Где-то около двух часов в траншее объявилась поисковая группа — крепкие, непроницаемые ребята в масккостюмах. Здесь уже были капитан Колотилин, командир артдивизиона, поддерживающего действия разведгруппы, начальник дивизионной разведки, командир разведроты и, разумеется, командир девятой роты лейтенант Воронков.
Что потом произошло, узнали из рассказа разведчиков. Перекурив напоследок, они вылезли из траншеи и поползли по ничейной полосе. Саперы заранее сделали проход в минном поле, а сейчас выстригли ворота в проволочном заграждении, развели колючку пошире; группа захвата поползла к немецкой траншее, к пулеметной точке, намеченной для нападения, а группа поддержки залегла у колючки, готовая огнем поддержать группу захвата. Все шло нормально, как вдруг дивизионные разведчики и саперы уловили неясный шорох, шум движения. Они замерли, насторожились. Сквозь дымящиеся струи дождя, в размытом свете взлетевшей ракеты увидели какие-то фигуры: одна, вторая, третья, четвертая… десяток! Кто? Своих вроде быть не должно. Немцы? Разведка? И тут кто-то из ползущих совсем близко от наших разведчиков сдавленно выругался:
— Цум тойфель!..[4]