— Каково? — повторил Тихон Тихонович. — И знаете ли, Женечка, это было сказано продуманно, не с бухты-барахты. Он говорил, что наш завод строился, как вполне социалистическое предприятие. А вот, сказал он, заржавел завод! Меткое слово какое — заржавел. — Отнякина даже передернуло, будто он, повторяя это слово, хлебнул болотной ржавой воды. — Да, это гак, проектом завода не предусматривалась грязь в цехах и невыполнение планов, хамство некоторых начальников и все то, что сегодня нам нестерпимо режет глаза, — все это, по мнению того оратора, нажито заводом при социализме. Ну, не нелепица ли?

— Да. Но почему эта нелепица так вас… разбудоражила? — спросила Женя.

— Не понимаете? — воскликнул Отнякин с огорчением. — Человек-то говорил все это искренне, болея душой. Это наш человек, а мысли у него как у подголоска заграничных ревизионистов. Это там, в капиталистическом мире, сейчас всякая мразь на разные голоса опорочивает все великое, что мы действительно нажили, строя социализм, — тон Тихона Тихоновича стал резким и сухим. — Да ведь вся та ржавчина, которая еще проступает кое-где, принадлежит не нам, а именно капитализму. Разве мы долгие годы не были в капиталистическом окружении? Разве мировой империализм не вмешивался со злобной силой в нашу жизнь? Хотя бы с такой силой, как война? Это фашистское наваждение на нашу страну заставило нас забывать даже об охране труда на заводе. Да и какая могла быть охрана труда, когда на завод враг сбрасывал бомбы? Во время войны мы не расширили демократию, а, наоборот, жили по строгим законам и порядкам военного времени; рабочие на заводе жили на казарменном положении и отсыпались даже в уборных. Война пожрала нажитые нами несметные материальные богатства. А миллионы наших людей, цвет нашей нации, погибшие в боях? Эти люди похищены из нашей жизни в расцвете своих сил… Мы все, кто живет сейчас на белом свете, ближе всех предыдущих поколений к коммунизму! Первые коммунисты мысленно увидели контуры справедливого человеческого общества, предсказали долгий путь упорной борьбы за него. И вот мы уже своими руками по-хозяйски поддерживаем все, что идет новым и красивым в то общество, которое строим, отметая все, что обречено на смерть, на уход в прошлое. Строя, мы уже практически изучаем коммунизм, мы уже хозяйничаем в нем… — Отнякин помолчал и вдруг как-то виновато сказал: — Понимаете ли, тот оратор меня вчера так распалил, что я, кажется, на собрании выступил резковато, да еще за ржавчину эту и начальника цеха Гудилина критикнул. Ну, этому так и надо. Нет, вы послушайте! Вчера перед собранием я пришел в цех. Вдруг слышу разбойничий, покрывающий все шумы посвист. А это Гудилин вышел из конторки и свистит, как мальчишка-голубятник, и пальцем кого-то из работниц к себе подзывает. Это хамство ведь?

— А откуда это у него? Он старого режима и не нюхал, он при Советской власти жизнь начал.

— Э! Откуда?! Пути проползновения старого нам исповедимы. За годы, когда мы отражали ожесточенный натиск империалистов, невырванные корешки пережитков капитализма поотживели. К примеру — религиозные предрассудки… Определенное и ненужное нам усиление религиозного культа. И целая гамма уродливостей, в том ряду чванство и хамство.

— И вы жаждете изничтожения Гудилина? Вы потому и на партучет в его цеху встали?

— Отнюдь нет!.. Так вернемся к нашему разговору. В ходе войны, в послевоенном восстановлении выстоял и окреп социалистический строй. И нерушимой осталась воля всемирных коммунистов… Теперь представьте себе наш завод, как подразделение, как всего лишь отряд, входящий в народ, строящий коммунизм. Да, мы строим коммунизм. Это факт! Ох, как знает это наш народ! То есть понимаете ли, Женя, как мы привыкли жить по общему плану, как мы привыкли к тому, что эти планы оглашаются на съездах нашей партии, и накрепко привыкли уже к тому, что эти планы отвечают нашим мечтаниям, нашим мыслям!.. А наш завод распадается на цехи, на бригады и, наконец, на отдельных людей-тружеников. И каждый труженик несет в душе свое личное знамя. Вот почему наш завод, который строился как предприятие социалистическое, такой и есть. И будет заводом коммунистическим. Мы же это знаем с вами, Женя.

«И до чего же он хороший человек, и как же я люблю его», — думала Женя, слушая Отнякина, снова внутренне светлея. При его последних словах она, уже вновь придя в девчоночье радужное настроение, так неожиданно овладевшее ею перед приходом Отнякина, порывисто подошла к нему.

— Ах, какой вы, Тихон Тихонович, прелесть, — вскрикнула она. Ей захотелось запустить пальцы в его жесткие, как прутья, волосы и поцеловать его страшные пронзительные глаза. И вдруг, испугавшись своих мыслей, Женя отбежала назад. — Знаете ли, я вас страшно люблю… Иногда на меня находит этакая глупость, и я становлюсь девчонкой. Я чуть было не расцеловала вас…

— А ведь я был прав! — Отнякин громко рассмеялся. — Мне всегда думалось, что вы вдруг можете обернуться этакой… ну, пятиклассницей, что ли.

— А разве это плохо? — справляясь со смущением, воскликнула Женя. — Это только у меня бывает? Или у всех взрослых? У вас это бывает?

— Бывает! — уже совсем безудержно захохотал Отнякин. — И когда я отыскиваю это в себе, мне делается чертовски хорошо, — он с силой хлопнул по столу ладонью и еще раз крикнул: — Бывает! И тогда девчоночьи слезы на глазах у меня тоже бывают.

— Я так и знала! — торжественно воскликнула Женя.

В эту минуту вошла литсотрудница; она испуганно прищурила близорукие глаза.

— Батюшки… какой шум, — проговорила она, семеня к своему столику и косясь на Женю, как бы спрашивая: «Неужели не поладили с утра?»

— Не пугайтесь, Надежда Семеновна, — сказала Женя, подбегая к сотруднице и обнимая ее за плечи. — Дело в том, что я сейчас чуть было не расцеловала нашего неистового редактора за то, что он хороший. И вы хорошая, и вас поцелую. Вот так… Вот так… и еще вот так… Ах, вы ничего не понимаете.

— Понимаю, Женечка… — растерянно пролепетала Надежда Семеновна, положила на стол свою поношенную сумочку и обернулась к Отнякину. Она немного опоздала по домашним обстоятельствам и в искупление вины готова была немедленно начать рабочий день и работать, позабыв себя, даже без обеда, и вечером остаться.

— Нет, нет, — воскликнула Женя, перехватывая этот взгляд, и обратилась к редактору: — Послушайте теперь вы, что я расскажу.

Женя рассказала об утреннем приходе Вики, о всей семье Поройковых, о Соколове и о Марине.

— Наверно, очень важное и для нас интересное собрание у Соколова будет, — закончила она свой рассказ.

— Да-да, мы обязательно пойдем в бригаду Соколова, — согласился Отнякин. Он достал из ящика своего стола рукопись. — А это… Это парадность и заклинания, и с этим нам очень трудно разделываться. Сегодня я буду работать с этим маститым инженером. Больно много в статье обещаний и заверений, а о том, что сделано и как сделано и почему не сделано больше, — ни слова… Итак, у нас все готово в завтрашний номер?

— Почти, — ответила Женя. — Кое-что вычитаем с Надеждой Семеновной и верстать будем.

— Ну и хорошо. — Отнякин встал из-за стола и подошел к окну. — А ветер-то уже пыль несет. Денек опять будет «тепленький». Угрожающая погодка надвигается. Я про урожай говорю. Вон мгла какая над Заволжьем виснет.

X

Денек и в самом деле выдался «тепленький»… Уже с полудня жара достигла тридцати градусов. Во всех цехах в распахнутые двери и окна врывался ветер, но он был горяч и не освежал работающих людей.

— Совсем я расплавилась, — пожаловалась Вика, встречая Женю в цеховой конторке. — Уж и не знаю, как пойду к Соколову… Свое дело в голову с трудом лезет.

— На дворе ветерок свежий, обдует, — ободрила ее Женя. — Поможешь мне понять, что там у них интересного.

— Сегодня я, между делом, приглядывалась к своим рабочим, — заговорила Вика, выходя из цеха. — Тоже у многих есть потери времени. Марина-то красивую работу во вторую смену показала. А каково в духоте днем так-то, как она, работать? Человек — он живое существо, а не машина. Вон погляди: сегодня на газировку какой дефицит. — Вика показала на группу рабочих, толпившихся у сатуратора. — Попить — и то время потерять надо.