…В Правдаграде Дмитрий помог выгрузиться семье подполковника. Под огромной крышей, распростертой над платформами, люто сквозило. Девочки, выйдя из вагона, сразу же озябли и, прижавшись друг к дружке, уселись на чемодан; парень же храбро стоял на ветру с рюкзаком за плечами и двумя свертками в руках; он, как и его мать, заслонив собой от ветра девочек, привычно терпеливо ждал, пока отец договаривался с носильщиком.

Дмитрий потормошил съежившихся девчушек и пожал локоть мальчику… «И мой Сашка был бы теперь такой же орел», — вдруг подумал он.

Когда Дмитрий уже со своими чемоданами вышел из вагона, семьи на платформе не было.

До поезда на Славянский Порт оставалось больше двух часов. Дмитрий вышел на привокзальную площадь, нанял такси и велел шоферу ехать к автобусной станции на площадь Победы.

Все так же шквалила дождем и ветром погода. Автомобиль от вокзала быстро пошел той частью города, которая в конце войны была разрушена начисто. По обе стороны расчищенной дороги из осыпей грязно-бордового кирпича торчали остатки стен и зияющих брешами коробок зданий; на исковерканных брандмауэрах и фронтонах кое-где остались щербатые от осколков щипцы и эркеры, и это свидетельствовало о том, что здесь в архитектуре главенствовал мистический стиль поздней готики. Невдалеке от моста через речушку и справа от дороги высились руины средневековой цитадели. Дмитрию всегда казалось, что от развалин крепости и от всего окружающего их каменного праха веет духом пруссачества и что этот дух не выветрить и не вымыть никаким дождям и шквалам.

Слева на расчищенной площадке стоял экскаватор и тускло блестевшими сквозь сетку дождя зубьями ковша грыз кирпичный завал. Ближе к площади Победы стали встречаться восстановленные и заново выстроенные дома. «А это уже наш, советский город. Так и будет стерт с лица земли след фашизма».

XXVII

В Славянском Порту валил густой и липкий снег. От остановки автобуса Дмитрию Александровичу надо было пройти всего полквартала, и за этот короткий путь его шинель и чемоданы стали белыми. У подъезда своего дома он попробовал было отряхнуться, но снег оледенелыми катышками сплошь намерз на сукно. Дмитрий принялся обшаркивать себя по плечам и груди тоже оледеневшей шапкой, но и это не помогло. Он поднялся на третий этаж и позвонил. Дверь открыла Зинаида Федоровна.

— Ух, какую сырость я принес, — виновато пробормотал Дмитрий, входя и ставя чемоданы.

Теперь он был рад тому, что ввалился домой такой мокрый: можно было не разыгрывать сцену нежной супружеской встречи.

Зинаида Федоровна, пока он раздевался, стояла будто в радостной растерянности, но уж Дмитрий знал: в эту минуту она думала о недавно натертом паркете, на который капало с шинели и текло с чемоданов.

Дмитрий вытер лицо и руки платком.

— Ну, теперь, Зина, здравствуй, — он привлек ее к себе, легонько обняв за спину.

Она медленно подняла лицо, и они, не глядя один на другого, поцеловались в губы.

Зинаида Федоровна, как бы спохватившись чего-то, отшатнулась от мужа, открыла дверь в комнату, из которой слышались звуки знакомого Дмитрию Александровичу простенького экосеза.

— Лидочка! Приехал папа, — громко сказала Зинаида Федоровна и, сверкая халатом из золотистого шелка, пошла в кухню.

Дмитрий Александрович вошел в комнату. Дочь сидела за пианино на вертящемся табурете, поставив ноги на стопку томов энциклопедии в картонных футлярах. Увидев отца, она вскочила с табурета и сделала несколько шагов ему навстречу.

Дмитрий Александрович взял в холодные ладони ее лицо.

— Как живешь, Лидок? — он поцеловал девочку в гладко причесанные светлые волосы.

— Спасибо, папа. Хорошо. — Лидочка стояла перед ним пряменько. На ней была бумазейная в мелкую красную полоску пижамка, и вся она была такая аккуратненькая, что просто боязно было подхватить ее на руки, прижать к груди.

— Ну что ж, садись, играй.

Лидочка послушно вновь взобралась на табурет, помедлила, проверяя, так ли она сидит. Руки она положила на клавиши так, как ее учили — как будто у нее в ладошках было по мячику, — и сыграла несколько маленьких пьес, довольно чисто разученных.

«Да, это нужно: учить музыке во всяком случае не лишнее», — подумал Дмитрий Александрович и сказал:

— Молодец, Лидок, успехи у тебя несомненные.

Лидочка молча убрала ноты в папку с длинными шелковыми шнурами, закрыла крышку пианино и постелила на нее белую дорожку-ришелье. Отнеся в кабинет книги, она села на тахту, зажав ладошки меж коленок.

Именно такая тихонькая девочка, в пижамке и фетровых тапочках, только и должна была жить в этой квартире, где царила чистота и где с одинаковым блеском отполированы мебель и паркетные полы. Дмитрий Александрович подошел к выключателю и погасил верхние лампы люстры, оставив одну, освещавшую лишь стол. В полусвете комнаты померк блеск хрустальных и фарфоровых вещиц, расставленных на пианино и за стеклами буфета.

— А как, Лидия Дмитриевна, школьные дела? — спросил он.

— Тетрадки показать? — спросила дочка, взглянув на него с той вежливой готовностью, с какой воспитанные дети разговаривают со взрослыми гостями.

— Ну, покажи хотя бы тетрадки.

Лида принесла картонную коробку и портфелик, положила на стул и, стоя перед столом, начала из коробки быстро вынимать одну за другой чистехонькие, обернутые в компрессную бумагу тетрадки.

Многие из них, во всяком случае самые первые, с палочками и крючками, отец уже видел осенью, они и по сей день остались такими же примерными. Из портфеля Лидочка достала последние тетрадки, уже по арифметике и с «сочинениями». Всюду стояло каллиграфическое, выведенное красными чернилами «пять».

«Придет время, и она будет писать эмоциональные сочинения, как та Тамарка Светлова, которую наш Тольян назвал идеалом десятиклассницы. А пока моя Лидка идеальная первоклассница. — Дмитрию Александровичу вспомнились Алешка и Танечка. — Вот бы Лидуху в их компанию. Ничуть не скучней их была бы девчонка. А что? Никаких Сочей на это лето. Отправлю их к старикам своим. Зина не захочет — Лиду одну отправлю. У них садик есть, пусть там по-детски поработает, грядку какую цветами засадит. Пусть отживеет дочка. А то и впрямь тут она одичает. У людей на троих одна комната, а у нее на одну три. Это уже во вред».

С квартирой капитану первого ранга Поройкову повезло — сюда никак нельзя было вселить две семьи: одна комната была прохладная, а другая очень маленькая. Отдельная квартира сделалась королевством Зинаиды Федоровны, королевством чистоты и нерушимых порядков: тут, казалось, каждая вещь, вплоть до платяной щетки, сама знала свое раз навсегда отведенное место. И что здесь собирался изменить Дмитрий Александрович? Как он может вмешаться хотя бы в воспитание дочери?

Лидочка молчаливо стояла у стола. Может быть, она ждала уже привычной для нее похвалы.

— Ай да молодец, моя Лида! — похвалил дочь Дмитрий Александрович. — Вижу, что отличницей идешь, — он осторожно привлек ее к себе и прижался щекой к ее щечке. — А я вот тебе большущий привет привез от бабушки Вари и дедушки. Они велели поцеловать тебя за них. Вот так, — Дмитрий поцеловал девочку. — Ты помнишь дедушку и бабушку?

— Кажется, немножко помню…

— Ну, а брата Алешку и сестренку Танечку ты уже совсем не помнишь. Так вот, они прислали тебе подарки.

Танечка прислала платочек, на котором «вышила» красный цветок, похожий на звезду. Алешка на картонке изобразил смешную обезьянку, а глаза и язык устроил ей так, что, если подергать за выступающую снизу картонную полоску, обезьянка высовывала язык и моргала. Эти дары лежали в чемодане, и Дмитрий чуть было не забыл о них.

Лидочка сдержанно отнеслась к подаркам; она улыбнулась потешной обезьянке и положила платочек на стол, пригладив рукой.

— Спасибо, — сказала она и понесла в кабинет коробку и портфель со своими тетрадками.

XXVIII

В дверь заглянула Зинаида Федоровна.