Антон пересиливал смущение. Ему был неприятен разговор, он ответил как можно решительней:

— С заводом — все. — И улыбнулся, чтобы смягчить резкость ответа. На щеках его появились ямочки. При виде их Куликов почувствовал едва ли не нежность к парню, из-за которого имел столько неприятностей.

— Голова! — Он дал ему легкий щелчок по затылку. — Чего не бывает в жизни! Если все мы побежим от первой заковырки, работать некому будет.

— Меня уволили, и за дело. Не пойду на поклон.

— Ух, гордец! Не ходи. Я за тебя поклонюсь.

— Не нужно.

Пришла Дина. Узнав, что Ляльки нет дома, она хотела уйти, но Иван Трофимович задержал ее:

— Тут, понимаешь, драка идет. Сей молодой человек допускает опрометчивость, за которую во всю жизнь не расплатится. Я ему советую одуматься — не слушает. Знакомься, Антон. Дина, подруга дочки.

Антон незаметно вытер платком потную ладонь, протянул ее Дине. Сказал, смущаясь:

— Дина… Имя-то какое… Необычное, говорю, имя.

Узнав о причине спора, Дина поддержала Ивана Трофимовича, но Антон упрямо смотрел в тарелку, где лежала нетронутой шпротинка.

— Не хочешь, как хочешь, — безнадежно махнул рукой Куликов. — Иди в медицинский. Совершай ошибку. Завалишь экзамены, сам к нам попросишься.

— Не попрошусь, — упрямо мотнул головой Антон.

Дина с нетерпением ждала Ляльку. Куда она запропастилась? Вот так Шурочка Бурцев. Прижали тебя к стенке? Тык-мык, признался, альбинос! Лепетал, как первоклассник: «Отцу не говорите». Будто можно скрыть от отца, что сыночку записали в личное дело выговор с предупреждением, перевели в другую школу! Лялька теперь вздохнет. Ходила как потерянная. Еще бы! Жить с незаслуженным клеймом… А Катя Швидко? Могли же они с бабушкой, ничего не зная о ней, подозревать ее, сомневаться…

В сотый, тысячный раз задумывалась Дина над природой лжи, клеветы, фальши. Рано или поздно они всплывут, как ни подтасовывай их под правду. Зачем же за них цепляться? Чтобы выторговать у времени шаткое преимущество? Все равно, что, падая, хвататься за паутину.

— …Избирать профессию без призвания…

— …Призвание — тот же талант, а талант не у всякого…

— У всякого. Важно правильно его определить.

Голоса жужжат, трудно доходят до сознания. И вдруг — как взрыв:

В дверях Лялька. Веселая. Руки раскинула, будто всех сразу собирается обнять.

«Что за метаморфоза?» — подумал Куликов.

«Что с ней?» — испугалась Дина.

— Слушайте, товарищи потомки! Меня пригласили работать в редакцию. В молодежный отдел. Сразу после десятилетки берут в штат. Институт — заочно. Кто против? — Заметив вышедшую из спальни мать, она поспешила предвосхитить ее возражения. — Каждому свое, мама. Каждому — свое. Моя мечта: работать в редакции. Дина, подтверди! Я, правда, мало с кем мечтой делилась, но мир тесен, и люди узнали. — Она скосила на Дину хитрый взгляд. — Прошу, товарищи потомки: налейте пива.

Она села между Диной и отцом, кивнула Антону.

— Видал, Антон? — поспешил вернуться к волновавшей его теме Иван Трофимович. Видал, как радуются осуществленной мечте? А ты от своей отказываешься. В петлю лезешь.

Ляльке объяснили, в чем дело. Она слушала, склонив голову, внимательно разглядывая Антона, и он рдел под ее взглядом.

— Поступай, Антон, как велит совесть, — сказала Лялька, не обращая внимания на осуждающий взгляд отца. — Совесть — единственный судья всем поступкам. Ты думаешь стать врачом?

Антон не ответил.

— Ничего он не думает, — крикнул Куликов. — Он упрямство напоказ выставляет.

— Ой, папа, не кричи, — с деланным испугом закрыла уши Лялька. — А в выборе профессии и должно быть упрямство. Обязательно. Вот наша Дина упрямо рвется в педагогический. О! Динка будет учительницей. Я бы хотела, чтобы у нее учились мои дети.

— Много у вас их будет? — спросил Антон.

— Пяток.

Лялька крутанула стульчик перед пианино, открыла крышку инструмента, произнесла свою обычную молитву перед портретом Чайковского: «Петр Ильич, простите меня!» и заиграла что-то бравурное, с неожиданными пианиссимо, превосходно отражая в звуках свое настроение.

«Ну и дочка!» — восхищался Куликов.

«Ох, Лялька!…» — обеспокоенно думала Дина. Кто-кто, а она знала, как умела Лялька напускать на себя веселость.

— Лялька, кого ты сейчас видела?

— Оклохому! — последовал счастливый ответ.

— Он тебе рассказал? Откуда он знает?

— Что он должен знать?

— О заседании комитета…

Лялька не прерывала игры.

— Он не говорил ни о каком заседании. Он сказал, что закончит год с одними пятерками, даже по русскому языку, и этот подвиг он совершит ради меня. — Она пропела: «Ради меня, ради меня!».

Взяв шумный аккорд, она извинилась уже не перед Чайковским, а перед матерью, звонко чмокнула в щеку отца, увела Дину к себе.

— Представь, кто меня дожидался в редакции, Динка? Николай Николаевич. Завуч. Он мне рассказал, как дралась за меня ты, как переживал Мишка (Мишка, оказывается, к нему ходил!), какую речь о моей чистоте и задатках произнесла на бюро Ирочка и как каялся Бурцев. Черт с ним, с Бурцевым! Теперь я знаю, что такое настоящая дружба. А могло быть… — Лялька отвернулась. — Я бы не жила, если бы ты и Миша поверили Шурке.

Перед сном, забравшись к бабушке под одеяло, Дина спросила:

— Ба, почему меня назвали Диной?

— И за то скажи спасибо. — Бабушка потянула повыше одеяло, чтобы прикрыть Динины плечи. — Твоя мать поначалу хотела окрестить тебя Люсьеной, потом Гертрудой. Дала я ей Люсьену. Дала Гертруду. Цельную неделю ты была без имени. Уж когда она сказала: «Будет моя девочка Диной», я даже обрадовалась. Все не Гертруда.

— А родись я мальчишкой? — засмеялась Дина.

— Были и на тот счет предположения. Клеоникием или Эдуардом метила. Ей главное, чтоб помудренней. Я ей имя «Фенепен» подсовывала. Чем, говорю, не редкость? Слава богу, к рождению Борьки у нее психоз на имена прошел.

Прижавшись к бабушкиному теплому боку, Дина засыпала и где-то между явью и сном слышала то характерный говорок бабушки, то голос Бурцева, в котором больше было испуга, чем раскаяния («Я сказал неправду. Да, да, я виноват»), то восклицание Ляльки: «Я бы не жила, если бы ты и Миша поверили Шурке».

Нет большего наслаждения, чем отдыхать после экзаменов. День кажется бесконечно длинным, день — год. И сам ты легкий, словно сделан из папье-маше. Дунь на тебя — поднимешься под облака. Можно нарядиться и пойти в город, так, ни зачем, просто показаться: это я, свободный человек. Где-то далеко (батюшки, как далеко — через два месяца!) экзамены в институт, а сегодня — праздник. Сегодня — цветы, цветы, цветы…

Дина оглядела комнату. Всюду прибрано, наведен блеск. Борька лежит на диване, читает «Монте-Кристо». Борька — еще школьник. А она уже — будущая студентка.

— Борь! Ты хотел бы быть на моем месте?

Он отодвинул в сторону книгу, холодно посмотрел на нее, точь-в-точь как отец, и не ответил.

— Борь, ведь я школу окончила. Понимаешь? Окончила школу.

Борька продолжал читать, не обращая на Дину внимания. Противный бирюк! Она подошла к дивану, стала перед Борькой на колени.

— Братец хороший, братец пригожий, раздели со мной величайшую мою радость, — взмолилась она.

— Отстань.

— Борька, мне хочется тебя стукнуть.

Молчание.

— Борь, совсем недавно мы вовсю с тобой дрались, а сейчас выросли. Сейчас мы не будем драться.

Молчание.

— Если бы ты видел, как я выглядела на выпускном. Белое платье, черная лента в волосах, черные туфли — каблук шесть сантиметров! Борь, как ты мог не прийти и не посмотреть на меня?

— Сказал, отстань.

— Не отстану. Ты мне брат. Событие в моей жизни должно стать событием и в твоей. Посмотри на меня, Боренька, свет очей моих! Посмотри на свою старшую сестрицу…