Вспомните: катастрофа началась с нажатия кнопки аварийной защиты. Хочу пояснить: кнопка эта служит и для обычной остановки реактора в нормальных условиях. Так вот, 26 апреля 1986 года мы нажали кнопку в обычных, предусмотренных всеми инструкциями режимах, чтобы заглушить реакцию. И вместо этого получили взрыв.

Как вообще такое может быть – аварийная защита не глушит, а взрывает реактор? Ответ может быть только один – так он был сконструирован. Учитывая все сказанное, я хочу прямо сказать: в катастрофе на Чернобыльской АЭС совершенно невиновны ни строители, ни монтажники, ни изготовители оборудования, ни работники станции. Целиком и полностью ответственность за нее должны нести физики и конструкторы.

– Авария – большая беда. Как у всякой беды, у нее есть виновники и спасители. Что вы скажете о пожарных? Находятся люди, которые утверждают, что гибель их была чуть ли не напрасной?

– Не знаю, может быть, какие-то инструкции они и нарушили. Но я твердо убежден в том, что 26 апреля пожарные спасли нас от глобальной катастрофы. Если бы очаги огня, которые они погасили, развились в большой пожар и перекинулись на другие блоки, работавшие на номинальной мощности, то масштабы трагедии были бы несоизмеримо большими. Насчет гибели пожарных есть одно «но»: даже если бы они надели специальную одежду, то это бы не спасло их от гамма-излучения. Те пожарные, которые гасили на крыше очаги от выброшенного горячего топлива, безусловно, герои. Уберечь их от гибели могло только наличие автоматической системы пожаротушения. Но ее на кровле не было. Поэтому мы должны поклониться светлой памяти этих мужественных людей.

– Мы понимаем ваше стремление пролить свет на подлинные причины аварии. Но давайте поговорим и об ином. Разрушен реактор, нарастает радиоактивное загрязнение местности. Какова, на ваш взгляд, личная ответственность за поражение людей – специалистов станции? Конкретно – директора Виктора Петровича Брюханова?

– Мне трудно судить о других. Вину Брюханова я вижу в том, что он в первый же день передал в Киев справку о радиационной обстановке с явно заниженными данными. Но, полагаю, эта справка не могла повлиять на принятие решений в дальнейшем. Замеры проводились регулярно, и начальство должно было принимать на основе их адекватные решения. Брюханов, кстати, не отвечал за гражданскую оборону города, а только станции. Принимать решения должен был начальник гражданской обороны Припяти Владимир Павлович Волошко – председатель горисполкома. Можно, конечно, сказать, что в то время Брюханов обязан был, грубо говоря, стукнуть кулаком по столу и настоять на эвакуации.

– Нерешительность в такой критический момент, разумеется, заслуживает осуждения. Мы, однако, рассуждая об этом, удаляемся от темы нашего разговора в область морали. Как, интересно, сформулировано предъявленное вам обвинение в приговоре суда?

– В приговоре сказано так: «Основными причинами, приведшими к аварии, явились грубые нарушения правил, установленных для обеспечения ядерной безопасности на ПОТЕНЦИАЛЬНО ВЗРЫВООПАСНОМ ПРЕДПРИЯТИИ» Отсюда и статья 220 УК УССР, на основе которой мне и определили 10 лет «каталажки». Но атомные-то станции никогда не считались взрывоопасными предприятиями, как, скажем, пороховые заводы! Если АЭС и впрямь взрывоопасны, то проектировать и строить их нужно совсем по-другому. Какая-то чушь несусветная: до суда я знал, что работаю на обыкновенной станции и только на суде вдруг узнаю, что она – потенциально взрывоопасна!

Нелепость подобного обвинения понятна всем. Суд мог легко разобраться в том, что реактор никогда бы не взорвался, если б соответствовал требованиям принятых в стране нормативных документов по безопасности атомных станций.

– Понятно. В глазах общественности, однако, вы выглядите человеком, затеявшим какой-то нелепый эксперимент на действующем промышленном реакторе. Расскажите, пожалуйста, о его сути.

– Авторами программы эксперимента были представитель «Донтехэнерго» Геннадий Петрович Метленко и я. Он и раньше участвовал в испытаниях многих электрических систем на станции. Суть замысла сводилась к использованию кинетической энергии, запасенной во вращающемся роторе турбогенератора во время его остановки.

На каждом блоке станции есть система аварийного охлаждения реактора. Она должна предотвратить расплавление активной зоны при расчетной ситуации – максимальной проектной аварии. Аварией этой считается разрыв трубопровода большого диаметра первого контура. Так вот, когда в системе энергопитания при максимальной проектной аварии отключается ток, то генератор продолжает работать на питательные насосы со все уменьшающейся частотой. И таким образом он должен обеспечивать подачу воды в реактор до включения системы аварийного расхолаживания длительного действия. Для того, чтобы убедиться, достаточно ли времени работы генератора для выполнения этой операции, мы и намеривались провести испытание.

Была составлена и утверждена программа эксперимента. После катастрофы она тщательно анализировалась множеством специалистов, и никто не нашел никаких ошибок. Все говорили, правда, что меры безопасности в нашей программе не были разработаны. Правильно. Но они выполнялись еще до начала этого эксперимента и записаны в других разделах программы. Я, выходит, виновен в том, что не переписал перечень этих мер из одного раздела в другой!

На нелепость подобного обвинения никто не хочет обращать внимания. Судебные эксперты пишут: по инструкции на включение главного циркуляционного насоса необходимо было пригласить представителя отдела ядерной безопасности. Они же просто не дочитали инструкцию, на которую ссылаются. Там сказано, что этого не надо было делать «до особого распоряжения». А такое распоряжение было дано…

– Вы все время упоминаете о судебных экспертах. Насколько мы понимаем, именно от них непосредственно зависело решение суда. Что это были за люди?

– Подавляющее большинство экспертов – представители тех самых конструкторских и проектных организаций, прямо заинтересованных в сохранении чести мундира своих «фирм». Допускать их к судебному разбирательству причин катастрофы – аморально. Выводы экспертов почти всегда не выдерживают критики. Программа эксперимента, скажем, была под контролем многих специалистов и говорить о том, что она была составлена неквалифицированно, неправомерно. Это первое. Второе. Говорят, что программа не была согласована с руководящими органами. Да, это так, но инструкции, действовавшие в то время, этого и не предусматривали. И, наконец, в-третьих. Очевидно, что катастрофа могла произойти и при любой другой работе с таким реактором. Это не только мое мнение. Сошлюсь хотя бы на выводы комиссии заместителя министра энергетики Геннадия Александровича Шаша-нина, написавшего дополнение к протоколу расследования еще в мае 1986 года. Почему этот факт суд не учитывал? Ответ на этот вопрос очевиден. Потому, что надо было увести общественное мнение от подлинных причин аварии, затемнить вопрос, скрыть имена истинных виновников.

Особенно много спекуляций вокруг вопроса о выводе во время эксперимента системы аварийного охлаждения реактора. У неспециалистов это вызывает недоумение: как же так, произошла авария, а система аварийного охлаждения реактора выключена! Это же безобразие! Не все знают, что инструкции разрешали выведение этой системы на время, допускаемое главным инженером станции. И именно он утвердил программу. Далее. Аварийная система не рассчитана на такой случай. Даже если бы она и была включена, то она не успела бы начать действовать. И, главное, она уже никак не могла помочь. Реактор был полностью разрушен взрывом, технологические каналы разорваны, топливо превратилось в прах. Охлаждать уже было нечего.

– Не обижайтесь, но мы вынуждены спросить: так кто же на самом деле те, кто осуждены за аварию, – преступники или жертвы катастрофы?

– Мы, безусловно, жертвы. Персонал блока первым принял на себя смертельный удар радиации. А те, кто уцелел, должны были еще вынести позор судебного разбирательства и чудовищную несправедливость общественного осуждения. У власть имущих в нашей стране «стрелочники» всегда под рукой…