Не поняла, значит, и Воронцова, что действительно все не так просто…

Радостный вопль Вити Прохорова: «Снижаемся, снижаемся!» — отвлек Ивана от его нелегких дум. Тундра встречала новоселов разливом электрических огней. Постепенно разряжаясь и наконец совсем растворясь в непроглядной темени со стороны тундры, у моря они обрывались сразу, резко очерчивая береговую линию.

Самолет стало потряхивать на воздушных ухабах.

— Совсем как на земле, — заметил Карташев. — Едешь себе, едешь по трассе — дорога, как полагается. К поселку подъезжаешь — обязательно тряска начинается. Колдобины, гребенка, ямы. Словно именно здесь, у поселка, и смотреть за ней некому. Точно так и в воздухе. Сколько ни летаю, обычное дело — к аэродрому подлетаешь, — как по вывороченным булыжникам, тарахтишь.

Навстречу самолету летели две пунктирные трассирующие линии огней посадочной площадки. Легкий толчок, еще один, еще, короткая пробежка и — сразу же ударившая в уши тишина.

— Ну вот, — отрываясь от иллюминатора, поднялась со своего места Клава, — мы и приехали. Здравствуй, тундра!

13. Санный путь

— А ты не спеши, дочка, — поправил девушку Семен Павлович. — Это еще не тундра, а парадный подъезд. Тундра впереди, как полагается.

И действительно, их более близкое знакомство с Заполярьем началось лишь спустя несколько дней, когда был сформирован тракторный санный поезд из трех мощных восьмидесятисильных машин, впряженных в огромные сани-волокуши. Они-то и должны были доставить людей, оборудование и материалы к месту расположения будущего горного участка. Предстоял трехдневный переход по заснеженному бездорожью в глубину тундры, туда, где, растворившись во мгле, исчезали зажженные человеком огни, где разжечь их предстояло им, комсомольцам-новоселам.

В районном центре к группе Гладких присоединилось еще человек десять горняков, добровольцев с близлежащих предприятий. Среди них внимание Ивана привлек высокий худощавый парень, горный мастер с прииска «Арктический».

— Анатолий Волков, — представился он, когда Гладких зашел к ним в комнату поселковой гостиницы, принявшей на несколько дней новоселов. Представился таким тоном, как будто именем своим и фамилией все сказал.

— Гладких, — ответил Иван и, улыбнувшись, предложил — Что ж, теперь на правах старого знакомого, может быть, и с остальными познакомишь.

— Можно, — охотно согласился Волков, — Саша Никитин.

Из-за стола с неожиданной легкостью поднялся могучего сложения парень, этакий русоголовый богатырь с торсом Ильи Муромца. В громадной ладони его свободно умещались все семь костяшек домино, которым развлекались ребята до прихода Гладких.

— Если услышите когда, что кого-то Саша-кран называют, то это он, — аттестовал приятеля Волков.

Никитин отмахнулся добродушно и протянул Ивану руку.

В легком пожатии Гладких ощутил с трудом сдерживаемую силу. Засмеялся одобрительно.

— А ручка, верно, ничего!

Кто-то подтвердил:

— Саша-кувалда — это тоже про него.

Посмеялись.

— А серьезно? — спросил Иван. — Какая специальность?

— Тракторист, бульдозерист, автослесарь. Немножко по токарному делу могу.

Гладких кивнул:

— Подходяще!

— Веня Пушкарев, — продолжал Волков представлять товарищей.

Этот показался Гладких прямым антиподом Никитину. Тонкий в кости, бледный, с обескровленными губами, юноша не мог очевидно похвалиться ни силой, ни здоровьем. Запоминались большие и яркие на бледном лице темно-карие глаза как будто постоянно удивленные. Движения паренька были порывисты, руки непрестанно и нервно двигались.

Пушкарев не стал ждать аттестации Волкова и представился сам, торопливо, словно боясь, что ему не поверят:

— Оператором на промприборе работал. Мотор знаю, машину вожу.

Волков вставил все же с невозмутимой беспощадностью:

— Папа — владелец собственной машины. Так что Веня практику имеет. На Север от несчастной любви сбежал.

Пушкарев промолчал, только бросил растерянный взгляд на Гладких да лицо его покрылось вдруг багровыми пятнами. Ивану показалось даже, что глаза паренька мгновенно подернулись влажной пленкой. Инстинктивно поспешил к нему на помощь, соврал:

— Ничего. Я тоже поначалу на частной машине эту нехитрую технику осваивал. А что касается любви, то она несчастной не бывает. Любить — уже само по себе счастье великое. Не всем это понимать дано.

И перехватил благодарный взгляд Пушкарева.

Следующий подошел к нему сам. Картинно-заученным жестом забросил назад длинные, чуть вьющиеся волосы, протянул руку:

— Федор Протасов. Электрик и радиотехник.

Волков был неумолим.

— Федя в своей фамилии букву «д» плохо выговаривает. Он не Протасов, а Продасов. Так что с Львом Толстым и Николаем Симоновым ничего общего. Специальность, точно — электрик. И репродуктор у нас в общежитии говорить заставил — это верно.

На губах Федора появилась снисходительная улыбка.

— Можешь не язвить. Засвидетельствовано в военном билете: специалист первого класса.

— А служили где? — поинтересовался Гладких, совершенно безотчетно обращаясь к парню на «вы» — вероятно, в силу поднявшейся отчужденности.

— На Черноморском, — ответил Федор и, помолчав многозначительно, добавил: — На энском корабле.

— Ну раз на флоте служил, значит, ко многому способен. И не только по специальности. И палубу драить должен уметь, и картошку чистить, и малярными работами заниматься. Или не так?

— Всякое приходилось, — не совсем определенно и без особой готовности согласился тот.

В общем же Гладких остался пополнением доволен. В своей оценке он окончательно утвердился, когда пришло время готовить тракторный поезд в путь. В конечном счете, люди проверяются в деле, а на погрузке все работали так, что любо смотреть было. И волковские ребята, и те, что приехали с Гладких.

Ивану понравилась та деловитость, с какой взял на себя руководство погрузкой Анатолий Волков. К его коротким и точным командам с одинаковым вниманием прислушивались и чукотцы и колымчане. Даже в том, как он нашел каждому из ребят дело по силам (и именно там, где из них можно было извлечь наибольшую пользу), угадывались и знание им людей и незаурядные организаторские способности. Веня Пушкарев очищал снег с груза; Продасову был вручен лом — вырубать вмерзшие в лед сани; Волков с Сашей Никитиным встали на самую тяжелую работу — подноску и укладку груза. Так что когда Гладких назначил Волкова бригадиром на погрузке, это было только официальным закреплением совершившегося факта.

Поначалу, как это ни парадоксально, делу мешала редкая физическая сила Никитина. Ребята не столько работали, — сколько с восхищением глазели, с какой легкостью ворочал и таскал этот голубоглазый великан стокилограммовые ящики. Но, насмотревшись вдоволь и пообвыкнув с тем, что парень без видимого напряжения работает за троих, они с рвением принялись за дело сами. Время от времени ребята призывали его на помощь — то извлечь из кювета закатившуюся туда бочку с горючим, то поднять кому-нибудь на плечо тяжелый ящик с деталями. Никитин охотно откликался на эти призывы и обнаруживал удивительную для своих мощных габаритов подвижность. Генка острил:

— И зачем все это на сани таскать, я не понимаю? Пусть этот товарищ Голиаф лучше волокуши к ящикам подносит.

Эта совместная работа перед самым началом пути за какие-нибудь три-четыре часа сблизила ребят лучше, чем если бы они еще неделю жили рядом в гостинице. И когда санный поезд тронулся в путь, это был уже коллектив, объединенный общими усилиями, устремлением, целью. Пусть эта цель представлялась одним яснее, другим весьма туманно, но она уже маячила впереди и имела определенное название — участок «Дружный». Его еще не было, и он уже был, потому что были они, те, кто должен дать ему жизнь.

Тундра встретила их тихими синими сумерками. Ехать на санях желающих было мало: среди множества ящиков устроиться удобно было нелегко, да и колыхало сани на неровностях целинной тундры, как тяжелый бот на штормовой волне. Поэтому шли за санями по тракторному следу.