А вот теперь такое он уже сказать не может. А почему, и сам не знает. Нету теории, и вроде бы на открытом месте стоит он и не понимает, в какую сторону двигаться.

— Службу я исполняю, — признавался Суходолов, и вроде за милостыней протягивал Решкову руку. — А вот для чего вся эта служба чекистская? Правды я в ней не вижу, Леонид Николаевич. Прежде правда выглядывала. Ну, там забота о светлом счастье для всех. К той правде потянуло и меня, крестьянского сына. И других. А чем шире мы зашагали к правде, правда и потонула в человеческой крови. Вот это и страшно, Леонид Николаевич. И мне, понимаете, иногда кажется… ну, вот там товарищ Ленин, и другие вожди, ну, те, кого товарищ Ленин хвалит, что они профессиональные революционеры, строители нового мира, что-то не честно делают, зря уничтожают людей для ради какого-то грядущего светлого будущего. Думается мне, Леонид Николаевич, что революция — это не профессия, это дело душевное или сердечное, а главное — правильное. А когда всё это объявляют профессией — тут не то! Тут, Леонид Николаевич, профессионалы всё делают для себя, для себя всего добиваются. Это я вижу кругом, Леонид Николаевич: профессионалам ладно живется, а вот людям… Выходит даже так, что вокруг

профессиональный

обман. Только зачем — не понимаю. Чувствую обман, подготовленный теми, кто сидел где-то там по заграницам, ожидая своего часа, момента, что ли, чтоб обман принести сюда, превратить его в Октябрьскую революцию и начать свободную и счастливую жизнь для профессионалов при помощи чека и с разговорами

о «новом мире». А кому он, такой «новый мир» нужен? Можете вы ответить, Леонид Николаевич, кому он нужен?

Решков из-под опущенных век со злорадством разглядывал запутавшегося в противоречиях Суходолова.

— Ты спрашиваешь, Семен Семенович, и об обмане, и о профессиональных революционерах, и о новом мире. Ты пробуешь во всём этом разобраться? К тебе скоро попадет дело одного такого профессора… Как его? Ах, да: Воскресенский! Профессор богословия. Он уже в подвале. А из подвала куда переселяют — ты сам знаешь! А мне, прямо скажу, Семен Семенович, мне жаль этого чудака. Интересный он и откровенный человек. И без страха. Вчера его доставили ко мне, в мой кабинет. И знаешь почему? По приказу Председателя. «Советую посмотреть на этого Воскресенского, — так сказал мне Председатель, — и тогда вы поймете, что такое настоящий интеллигент-контрреволюционер»… Этот Воскресенский сидел передо мною. Он не мог не знать, что жить ему, самое большее, несколько дней. Пока не придет очередь. А он на эту «очередь» смотрел равнодушно. «Агитацией занимаетесь? — спросил я его. — Подогреваете контрреволюцию?» Он молча и отрицательно кивнул головой. Спокойно, словно не в чека он, а где-то в академии, среди ученых. «Значит, вы против революции, против ее целей, против путей, какими идут творцы светлого будущего?» — задал я ему вопрос. А он, этот Воскресенский, понимаешь, Семен Семенович, как-то с сожалением посмотрел на меня и говорит: «Я видел вашу революцию, видел и ее творцов, которые всё разрушают, всё ниспровергают, опрокидывают. Я против такой революции и против таких творцов. Против… Всё новое — создается на каком-то фундаменте, на какой-то основе. Таков закон. Будущее строится на плечах прошлого, а вы будущее возводите на костях прошлого. Потому что вы боитесь прошлого. Оно вам мешает. Вот вы и стараетесь убить его. На трупе прошлого, так вы утверждаете, возникнет новый мир. Вы верите этому? Ваше дело. Я — не верю…»

— А почему он не верит? — спросил Суходолов.

— Сумасшедший, — презрительно бросил Решков, рассматривая своего помощника. — Ему, видишь ли, кажется, что мы — творцы революции — думаем только о себе, мечтаем о том дне, когда мы станем командовать «великой армией труда» и никто не рискнет ослушаться нашей команды. Он, этот Воскресенский, так прямо и заявил, что творцы революции, ленинцы, это маленькие, потенциальные Тамерланы и Робеспьеры, вообразившие, что их «новый мир» появится сразу, как только старому снесут голову. Как снесут? Не всё ли равно. Тамерлан действовал мечом. Робеспьер — гильотиной. Конечно, добавил этот богослов, двадцатый век шагнул вперед, и сотворившие Октябрь сообразили, что меч и гильотина отжили свое и уже не годятся для «мы свой, мы новый мир построим» и пустили в ход Дзержинского, Лубянку и…

Решков замолчал. Наступившая тишина не показалась Суходолову ни неожиданной, ни странной. Он просто не мог представить себе, что его тоску о правде, желание разобраться в сложностях жизни, его доверчивость кто-то может превратить в тяжелую игру, в садистский эксперимент. Именно этим и занимался Решков, искоса поглядывая на плотно сжатые губы Суходолова.

— Ты что-то хочешь спросить?

Суходолов вздрогнул, и словно опасаясь, что кто-то посторонний может подслушать его слова, приглушенно зашептал:

—

Вот вы, Леонид Николаевич, говорили о профессоре Воскресенском… о потенциальных Робеспьерах. А может быть Воскресенский прав? Тогда что? А потом… разве не об этом же самом писал Максим Горький в 1917 году в своей газете «Новая жизнь». Ведь он кричал, что Ленин и ленинцы зальют русскую землю кровью русских людей. Выходит, что настоящую правду видел Горький, как теперь видит профессор Воскресенский. И мне страшно, Леонид Николаевич! Значит, надо отказаться от всего, и от того, что Ленин и ленинцы где-то по заграницам разрабатывали, ну, там планы счастья народного… а теперь с трибун говорят, что эти планы «вынашивались» в умах идеалистов и мечтателей, чтобы…

—

Подожди, — грубо прервал Суходолова Решков. — Понимаешь, как всё это объяснял профессор? Это не мечтатели, говорил он, это озлобленные реалисты, сознающие, что они — никто. Они оторвались от крестьян и дворян, от рабочих и интеллигентов — и стали

ничейными.

Внешне, говорил этот профессор, они напоминают древнерусских изгоев, с той только разницей, что изгои страдали и мучились тоской по утраченной родной земле, по разрушенным связям со своим сословием, по оставленным могилам предков. Творцы революции, оказавшись в эмиграции, не страдали и не мучились. Они волновались предвкушением будущего. Это будущее, так говорил Воскресенский, творцы революции рисовали по своим прежним наблюдениям, а еще больше по литературе, ярко представляя себе тех, кто некогда жил во дворцах и богатых усадьбах, в почете, среди интересных людей. В творцах революции кипело злобное чувство зависти к перевернутым страницам истории. Не разбираясь в природе этого сложного явления, так говорил Воскресенский, строители «нового мира» свою голую, зоологическую зависть прикрывали проповедью марксизма. Проповедуя марксизм для народа, они составляли меню тех обедов и ужинов, которые они сами будут есть, когда прежний мир будет похоронен под его собственными развалинами. Размахивая знаменами революции, творцы ее во сне видели замки, в которых они станут жить. С внутренним трепетом, говорил Воскресенский, они заглядывали в те дни, когда в их честь, в честь ленинцев, будут кричать ура, когда вокруг них заснуют лакеи, их собственные лакеи. Строители нового мира упивались предвкушением всего этого и ради этого торопились разрушать и убивать. Так действуют враги, ворвавшиеся в чужую страну…

Решков откинулся на спинку дивана и будто бы желая прекратить надоевший разговор, бросил:

— Теперь видишь, Семен Семенович, до чего хитро перепевает этот профессор статьи Максима Горького из подлой газеты «Новая жизнь»? Имей это в виду. Через твои-то руки пройдет этот Воскресенский…

—

Как через мои?

— Обыкновенно, — зевнув, ответил Решков. — В порядке живой очереди тебе придется

оформлять.

Так что не теряйсь, не удивляйсь его равнодушию. Хотя меня самого, я тебе признаюсь, поразила какая-то его душевность, что ли, или душевное спокойствие… словно у него, понимаешь, какой-то заговор против чекистской пули. Такая в нем, понимаешь, душевность; говорит он до того ровно и тихо, что даже рука не поднималась сунуть ему в морду. Сложный, одним словом, враг, хитрый, да и зубы заговаривать умеет. Вот он и мне, понимаешь, пытался доказать, что творцы революции когда-то свое увлечение мемуарами или историческими романами объясняли стремлением «познать прошлое, чтобы научиться созидать будущее». А на самом деле, говорил Воскресенский, вот теперь, когда «будущее» приблизилось, из литературы память «строителей нового мира» сохранила лишь то, что касается роскоши придворной жизни или легкомысленных похождений Людовиков и Наполеонов. Ну, вот пришел Октябрь, говорил этот Воскресенский, заграничные профессиональные революционеры приехали, стали обрастать местными ленинцами с маленькими, завистливыми сердцами, но с чудовищным стремлением к власти только для своего блага, только для себя. И они получили эту власть, и тут же сообразили, что для полноты своего счастья — нужна власть абсолютная. Можно ли добиться такой власти? Можно, ответили ленинцы, надо только убрать с пути к ней древнего Адама с его древне-прекрасной Евой. С ними надо расправиться. От Адама и Евы всё началось. Они виноваты в том, что на пути к абсолютной власти высятся какие-то вековечные законы, за которые держатся потомки Адама и Евы. А как разрушить эти законы? Стоит лишь убить мысль об Адаме и Еве. Убить во что бы то ни стало. И тогда исчезнут Синайский скрижали. Это так всё говорил Воскресенский, очень ловко пробуя обвинить не только Ленина, но и всех нас, — и меня, и тебя, Семен

Семенович, — в том, что мы отрицаем некое божественное качало в человеке лишь для того, чтобы заставить человека не заглядывать в свою душу и безропотно согласиться: «Да, я — далекий потомок обезьяны, я отказываюсь от божества, я хороню сказку об Адаме и Еве, отрицаю родство с ними».. Видишь, — спросил Решков Суходолова, — куда гнёт мракобес, как он старается доказать, что мы, ленинцы, превращаем людей в скотину? Со скотиной легче управиться. Ну, да, он прямо так не говорил, он, понимаешь, отделывался довольно занятным толкованием эволюции, ниспровергая при этом и Дарвина, и Маркса, и Ленина… не хочу и вспоминать обо всей гнусности…