— Я посмотрю, — уклончиво ответил Сева. — Если удастся вырваться… Да ты не вешай носа, — с показной бодростью добавил он. — Вот поедем в круиз, день и ночь будем вместе. Проведем испытание на психологическую совместимость.
Она отступила назад, в прихожую, и ее плохо стало видно в полумраке. Оттуда, из глубины неосвещенной прихожей, она сказала ему упавшим голосом:
— Я не поеду, Сева.
Вообще-то ей хотелось бодро это произнести, легко, с беспечной улыбкой, но не получилось, и улыбка была вымученной. Может быть, она и отступила в полумрак, потому что чувствовала, что не сумеет сдержать себя и сообщить ему свое решение так, как намечала.
— Ты что? — Сева был изумлен. — Мы же договорились, документы сдали, все готово уже. Да ты не тушуйся, — ободряя ее и сам уже поверив, что сумеет что-то предпринять, пообещал он. — Я за двоих заплачу. Есть у меня в загашнике.
— Зачем ты?.. — Она сумела преодолеть обиду и шагнула в проем двери на свет.
Сева увидел ее всю — ладную, в шерстяном плотном платье с накладными карманами, в которые она опять сунула руки. В облике ее одновременно проглядывалось и женское несуетливое достоинство, и строгая, совсем девчоночья недоступность.
— Да точно же, — не поняв ее, воодушевляясь, снова стал убеждать Сева. — Сказал, значит, знаю что. Мы еще погуляем с тобой по заграницам. Да я для тебя… — И он вскочил с кровати, готовый доказать, на что он способен ради нее.
Но она протянула руку, ладонью отстраняя его, не подпуская к себе, и губы ее брезгливо изогнулись.
— Ну зачем ты? — Лицо ее вдруг исказилось, глаза наполнились слезами. — Как ты деньги можешь мне предлагать, Сева! Неужели не понимаешь?..
Горько и обидно было ей, она совсем забыла, какой предстала сейчас перед ним, но в последнее мгновение вспомнила и, чтобы не видел он ее такую, круто повернулась и почти выбежала из квартиры. Дверь оглушительно захлопнулась, из-под верхней планки косяка тихо просыпалась известковая пыль. Стоя босым на холодном линолеумном полу, Сева бездумно смотрел, как задувавший в невидимую щель воздух лестничной площадки шевелит пыльное пятно под дверью, не дает ему устояться.
Ата позвонил домой, предупредил, что придет с гостем.
Спускаясь с Назаровым по лестнице к выходу, он вдруг подумал, что неудобно предлагать пожилому человеку ехать верхом на мотоцикле, а свободной машины сейчас возле треста, пожалуй, не найти. Машин действительно не было, и Казаков, смущаясь, сказал:
— Вы уж извините, я не подумал о транспорте. Сам на мотоцикле привык, но у меня без коляски… Может быть, сделаем так…
— А давайте я пристроюсь сзади? — охваченный молодым задором, попросил Марат. — Не упаду небось. Шлем у вас запасной есть?
Обрадованный тем, что так легко решилась проблема, Ата успокоил его:
— И шлем есть, и поеду потихоньку. Да здесь и не далеко.
Испытывая удовольствие от предстоящей поездки, Марат натянул каску, неумело застегнул ремешок на подбородке, устроился позади Казакова, обхватил его руками и, когда тот оглянулся, взглядом спрашивая, все ли в порядке, произнес насмешливо:
— Трясясь Пахомыч на запятках…
И по тому, как Казаков быстро засмеялся в ответ и кивнул, он понял, что тот знает Козьму Пруткова. Это обстоятельство еще больше расположило его к Казакову, и всю дорогу он думал: а ведь хороший человек, непременно хороший человек, как же я сразу-то не разобрался… Но вспомнив Севкину статью, Марат огорчился, настроение упало. Факты проверены, в управлении насчет несовершенств механических колодцев сказали вполне определенно: мол, поспешили в тресте, главному инженеру не терпится свое детище поскорее в жизнь пустить, а детище еще и на ногах стоять как следует не умеет. Да и сам Казаков в беседе с американцами подтвердил, что не полностью еще механический колодец сравнялся с обычным шахтным. Но все-таки ведь и преимущества у казаковского детища есть, не так уж оно беспомощно. Казаков ему факты приводил, цифры — выходило, что механический колодец не так уж и плох, а даже скорее хорош во многих отношениях: и скорость строительства, и безопасность, и передовые методы труда… Какая-то сумятица от всего этого была в голове у Марата, и он подумал, что надо обратиться за советом к специалистам нейтральным, не имеющим в этом деле своего интереса, который всегда может оказаться корыстным. В управлении у Якубова могут судить и не совсем объективно, могут быть там свои соображения, узковедомственные. Бывает же так…
Ата попросил его обождать возле дома, пока он припаркует мотоцикл, и Назаров, оставшись один, перебрал в памяти факты, изложенные в сомовской статье, и теперь они показались ему не такими уж убедительными. Нет, обязательно надо проконсультироваться у знающих, но беспристрастных людей, лишенных предвзятости. А то недолго и дров наломать. Долбанем хорошего человека фактически ни за что. Нечестно же — остановить человека на полпути и обругать за то, что не дошел еще до конечной цели. Он же идет, продолжает поиск. Да если бы и остановился, то и тогда ему спасибо надо сказать за сделанное, а не облаивать. Не он, так другие пойдут дальше. Не будь в свое время летающих «этажерок», авиация так и остановилась бы на Икаровых крыльях, не имели бы мы современных могучих лайнеров и космических кораблей…
Подумав так и вспомнив, с каким упоением работал он над Севкиной статьей, какое вдохновение испытывал и как радовался, что она удалась, Марат почувствовал стыд, даже щеки у него запылали.
Но тут возвратился Ата, сказал извиняясь:
— Ждать заставил, вы уж не сердитесь. Замок у гаража заело, едва открыл. Да это и не гараж вовсе, а так, металлический ящик. Сюда, на второй этаж…
«Завтра же заеду в редакцию, скажу, чтоб разобрали набор, и дело с концом», — решил Марат. Однако облегчения не испытал, беспокойство не ушло и чувство стыда не исчезало, сквозило все время, пока был он у Казаковых. Поэтому был скован и сдержан, словно бы все время настороже. И даже когда заговорили о его отце и тетушка Биби уверенно, не по возрасту страстно стала уверять, что не мог Назар пойти на такую подлость — бросить на произвол судьбы сына, сбежать с баями за границу да еще полное злобной клеветы письмо односельчанам послать, не мог и все, не такой был человек, — даже тогда вспыхнувшая радость не смогла заглушить чувство вины перед Казаковым. «Сегодня же позвоню в редакцию, — решил не откладывать Марат, — пусть распорядиться, чтобы бросили набор в гарт». И от того, что пришла к нему такая решимость, уверенный уже в бесповоротности судьбы пресловутой статьи, Марат почувствовал наконец легкость и даже распрямился, точно груз сбросил с плеч.
Ему нравилось в этом доме все — искренность, с какой встретили гостя, сердечность обращения, желание помочь, разобраться, ободрить. К давней истории отнеслись здесь заинтересованно. Мая менялась в лице, когда тетушка Биби рассказывала, как ворвались ночью в село басмачи и Тачмамед-бай, оказавшийся с ними, потрясал письмом от Назара и кричал с пеной у рта: «Вот что вам уготовано, люди! Русские превратят вас в своих рабов, ваши дети забудут родной язык, родная земля станет для вас адом! Вставайте все! Идите с нами! С оружием в руках мы отстоим свое право оставаться мусульманами!» — как трещали объятые пламенем кибитки и выла обезумевшая женщина, муж которой надвое был располосован саблей. Сама Биби, совсем тогда молоденькая девчушка, от страха потеряла создание и тем была спасена.
— Это их последний налет был, — мерно кивая сама себе, своим воспоминаниям, негромко говорила тетушка Биби. — Разбили их красноармейцы. Кто живой остался, за кордон ушел, и Тачмамед-бай с ними. А сына его Караджи в тот раз с ними не было, где-то он скитался, а вернулся только перед самой войной, стал в заготконторе работать, потом в армию ушел, в Иране, говорят, служил, а после Победы снова в заготконтору подался, саксаул заготавливал. Ничего, не тронули его, не припомнили про отца…
Все это Марат уже знал, послушал со вниманием, хоть и думал о своем, — о том, как невзначай едва не обидел зазря хорошего человека. Та статья не только самого Казакова ударила бы, а и всех — и старушку, и Маю, и Вовку, нашлись бы мальчишки во дворе, которые обсмеяли бы, а каково сыну про отца такое узнавать… Ах, как часто, не предвидя последствий, бил он жестким словом малознакомых людей, зная о них только одно: какую оплошность допустили они, за что и попадали в очередной фельетон. А слово бьет, раны и ссадины заживают долго, а то и не заживают совсем, кровоточат всю жизнь… Но он не только стыдился того, что в спешке не вникнул в суть, не пригляделся к человеку, которого собирался публично критиковать, он и радость испытывал от решимости сегодня же изъять статью, а там уж внимательно изучить вопрос, разобраться поглубже и решать ответственно, не с кондачка.