Король тотчас же послал в погоню за ними отборный эскадрон, чтобы они привезли беглецов живыми или мёртвыми, а без них не возвращались, если не хотят стать на голову короче.

Проскакал Янко с принцессой по семи горам, да по семи долинам, и подъехали они к мосту.

— Бог в помощь, мостик, — говорит Янко, — пропусти нас.

— Пропущу, почему не пропустить, — отвечает мост. — Но скажи мне, почему я, бедный, должен здесь стоять, если подо мной нет никакой воды?

Задумался Янко и так сказал:

— Ты здесь, милый мост, для рифмы. Перед тобой, наверное, был «рост», вот тебе и приходится волей-неволей стоять тут.

Мост поблагодарил за объяснение, влюблённых пропустил, а погоню задержал: удалился куда-то, так как здесь ему было нечего делать.

Проскакали снова Янко с принцессой по семи горам и по семи долинам и видят — стоит перед ними поперёк дороги высокий забор.

— Бог в помощь, высокий забор, — молвил Янко, — расступись перед нами, пожалуйста, расступись.

— Расступлюсь, почему не расступиться, — отвечает забору. — Но сначала объясни мне, зачем я стою здесь посреди чистого поля, поперёк дороги, раз мне здесь и ограждать; нечего?

Задумался Янко и говорит:

— Ты стоишь здесь, милый забор, по вине корректора из издательства «Словацкий писатель». Было написано, что здесь стоял высокий собор, но корректор по собственному почину выправил так, что получилось — стоит высокий забор. Вот тебе и приходится волей-неволей стоять.

Поблагодарил его забор за объяснение и расступился, влюблённых пропустил, а погоню задержал.

Поскакали Янко с принцессой дальше, миновали они ещё семь гор и семь долин и прямо перед собой увидали стеклянную гору, а возле неё чудище какое-то.

— Бог в помощь, чудище, — говорит Янко. — Перенеси нас через стеклянную гору.

— Я не чудище, — слышат они в ответ, — я жар-птица и только никак не пойму, почему у меня нет ни ног, ни головы, — с мухой и то справиться не смогу и до утра вряд ли доживу.

— А, — не задумываясь, отвечает Янко, — не иначе, как тебя обработали для радиопередачи. Что же ты, бедняжка, будешь делать?

Ничего не ответила жар-птица, и через стеклянную гору их не перенесла; Здесь-то их и настигла погоня. Не успев ещё подъехать, всадники громко закричали:

— Мы к вам не со злом, а с добром! Его величество король изволил скончаться, и народ тебя, красивый Янко, избрал королём, чтобы ты вступил на престол и раз навсегда уничтожил злого дракона Крикритити, который лютует в нашем королевстве.

— Ну как? — обратился Янко к принцессе. — Приступить к исполнению обязанностей или уедем в деревню и будем там жить на средства литфонда?

— Приступай, милый, — стала просить принцесса, после того как горючими слезами оплакала отца.

— А вдруг, — колебался Янко, — за это время какая-нибудь почтенная комиссия определит, что я недостаточно положительный? Или, того хуже, найдёт другого, более положительного героя, который её удовлетворит?

Принцесса покачала златокудрой головкой и молвила:

— Думаю, что комиссия до самого судного дня не найдёт положительного героя, который отвечал бы её требованиям. А если бы и нашёлся такой, то наверняка не многого бы стоил. Это я по опыту знаю.

— Ну так пойдём, — решил Янко и во главе славного войска торжественно, под звуки труб, вернулся в столицу.

Затем он, не мешкая, отправился в чисто поле, чтобы подстеречь лютого дракона и со света его окончательно сжить.

Ждёт Янко, ждёт, а о драконе — ни слуху ни духу. Буря не шумит, земля не дрожит, серное пламя не сжигает всё живое. Наоборот, царит тишина, как в секции прозаиков через час после начала дискуссии.

Вдруг видит Янко: идёт по чисту полю обыкновенный смертный в сером пальто, руки в карманах, воротник поднят, а на голове котелок. И спросил его, Янко, не видел ли он где-нибудь Крикритити, дракона третьего разряда. Человек посмотрел на Янко, махнул рукой и огрызнулся:

— Ну… я Крикритити.

— Да ты что?! — удивился молодец. — А где же твои девять голов и хвост, почему ты не извергаешь пламя, не завываешь нечеловеческим голосом и не смердишь невыносимо?

— Никогда я не извергал пламени, не завывал и не смердел невыносимо, — отвечал ему человек в сером пальто. — Пораспускали тут люди обо мне всякие слухи!

— Позволь, — не сдавался молодец, — но ведь ты фосфором и серой уничтожал всё живое, а бывало, и в куски рвал положительных героев.

— Что поделаешь, — признался человек, — приходилось поддерживать свою репутацию. Один мой знакомый — заведующий кладовой на кинофабрике — поставлял мне бенгальский огонь. Но это были заблуждения молодости… «О, где вы, дни былые!..»

— Ну и что? — допытывался Янко. — Теперь без дракона жить будем или как?

Дракон Крикритити пожал плечами и вдруг мечтательно произнёс:

— Снять бы комнатку с ванной и отдельным входом, иметь бы пишущую машинку да тёпленькое местечко в редакции…

Взял Янко дракона Крикритити в королевскую столицу, сдал ему по сходной цене одну башню, назначил блондинку-секретаршу и обеспечил его пожизненной пенсией; и стал дракон Крикритити печатать учёные труды, сделался академиком и вообще занял солидное положение.

А Янко женился на принцессе; на свадьбе они пировали три дня и три ночи, а потом мудро правили, объявили чисто поле с драконами государственным заповедником, и если не умерли, то и по сей день живут да поживают, добра наживают, друг друга любят и страной управляют.

Перевод Л. Разумовой.

Величие и падение Барнабаша Коса

Природа, как известно, иногда не прочь подшутить над человеком, и случилось так, что Барнабаш Кос играл не на флейте, не на кларнете и даже не на пикколо, а на треугольнике. Следует заметить, что играл он на нём виртуозно, вкладывая в музыку всю душу, и что он был самым надёжным, самым преданным делу человеком в оркестре. Когда он не должен был выдерживать паузу, — а надо сказать, что жизнь Коса складывалась преимущественно из невероятного количества пауз, в восьмую часть такта, в четверть, в половину такта, но главным образом в целый такт, — когда приходило его время и он должен был играть свою партию, он от наслаждения закрывал глаза, его уносила могучая волна мелодий и ритмов, и металлическая палочка, зажатая в дрожащих пальцах, мягко и с глубочайшим чувством опускалась на благородную сталь треугольника. Раздавался звон, по сравнению с которым звук ангельских колокольчиков показался бы отвратительным грохотом, и Барнабаш Кос, испив до дна сладость творчества, снова самозабвенно погружался в безбрежное море пауз, в четверть такта и т. п., но главным образом в целый такт.

В своё время Барнабаш Кос играл и на барабане, и на тарелках, и даже на литаврах; тогда он считал себя богом оркестра, а всех остальных музыкантов вместе с дирижёром — за своё, в общем не такое уж необходимое, дополнение. Но появлялись молодые и талантливые выпускники консерватории, и, наконец, получилось так, что Барнабашу Косу, хотя он к этому и не привык, остался только треугольник. На треугольнике могли бы спокойно играть по совместительству барабанщик или литаврист. Но это означало бы, что Барнабаш Кос — лишний и что его можно и даже нужно уволить. А уволить Барнабаша Коса было и технически и морально невозможно: Кос числился в оркестре буквально с незапамятных времён, держался образцово, работал с воодушевлением и аккуратно, словом, ещё не родился смертный, у которого хватило бы мужества посмотреть Косу в глаза и прямо сказать ему, что он уже не нужен. Таким образом, Кос, блаженствуя, с успехом играл на треугольнике, с достоинством дремал во время бесконечных пауз, был старателен, никому не мешал, а когда однажды заболел и пропустил три концерта, то это заметили только при исполнении симфонии «Час призраков», где нужно было на треугольнике зловеще отбить полночь. Это была сольная партия, в которой музыкальный талант Барнабаша Коса проявлялся наилучшим образом.