Лапетеус заметил, что Хельви следит за ним, и отвел взгляд. Тут же ему показалось, будто Хельви поняла, что он специально смотрит в сторону, и ему стало неловко. Он в свою очередь попытался поймать ее взгляд, но теперь она, видимо, избегала его взгляда. Неужели Хельви догадалась?

— Работы невпроворот, — неопределенно ответил он Хаавику. Точнее он и не мог бы сказать, так как нигде ничего не выяснял. Он знал лишь одно — из-за работы нет нужды нервничать, какое-нибудь место он в любом случае получит. Сказав так, он снова бросил взгляд на Хельви, но и теперь не разобрался, поняла она его или нет.

— Вы, вероятно, станете партийным секретарем? — Хаавик обратился к майору Пыдрусу. — Вы были комиссаром, и место секретаря горкома или укома чудесно подошло бы вам. Если я ошибаюсь, прошу наказания полегче. Сегодня у меня язык не стоит на месте. В конце концов, все плохое и трудное позади, а впереди так много нового и хорошего, что глупости невольно лезут на язык.

Роогас запротестовал:

— Не плюйте в колодец, из которого вы до сих пор утоляли жажду.

Когда Хаавик вопросительно посмотрел на него добавил:

— Я подразумеваю армию.

— Эти четыре года, что мы носили оружие, быть может, самые содержательные годы в нашей жизни, — сказал Лапетеус и опять посмотрел на Хельви. Теперь он поймал ее взгляд, и они испытующе посмотрели друг другу в глаза. «Хельви сегодня странная, — про себя размышлял Лапетеус. — Все же догадалась». Он не собирался оскорбить Хельви, совсем нет. Она замечательная женщина. Лапетеус хотел, чтобы все окончилось хорошо, чтобы он ни в чем не остался ее должником. Но он не мог освободиться от ощущения вины. Он ничего не обещал Хельви, не связывал себя клятвами. Все пришло словно само собой. Если бы это так и окончилось! Но Андрес Лапетеус чувствовал, что так, само собой, это окончиться не может. Что такой конец был бы неестественным. Однако ему было все труднее представить себе свой брак с Хельви.

— Я этого так не думал, — пояснил свои слова Хаавик. — Я не подразумевал Советскую Армию. Я не подразумевал батальоны и полки, где мы служили. Замечательные дела, которые мы делали. Боевое братство и фронтовую дружбу, которые нас объединяли. Я подразумевал войну. Навязанную фашистской Германией кровавую бойню.

— Боевое братство, фронтовая дружба, кровавая бойня. Вы любите громкие слова, — сказал Пыдрус.

— Виноват, признаюсь, — всем своим моложавым лицом улыбнулся Хаавик и сверкнул широкими белыми зубами. — Мы расходимся, но дружба останется. Я говорю не только о нас, едущих в столицу, а о всем нашем батальоне. О всей нашей дивизии и о всем нашем корпусе. Куда бы мы в будущем ни попали, всюду будут друзья и хорошие знакомые. Люди, с которыми ты в свое время хлебал суп из одного котелка, делил хлеб и патроны, теперь секретари комитетов партии, председатели исполкомов, начальники милиции, директора фабрик, заведующие магазинами…

— Ты рисуешь нам весьма розовое будущее, — остановил его Лапетеус.

Оскар Пыдрус с интересом смотрел на Хаавика.

— А на какую должность вы претендуете?

— Пойду на любое место, где я нужен советской власти.

Лапетеус подтрунил:

— Советской власти будут нужны не только начальники.

— Так ведь я самый маленький начальник среди вас, — снова показал свои крепкие зубы Хаавик.

Он говорил беззаботно и легко, но в действительности будущее беспокоило его. Душу лейтенанта, теперь уже лейтенанта запаса, Хаавика не тревожила забота, найдет ли он место или нет. Работа, конечно, есть везде. Именно обилие работы и заставляло нервничать. Хаавик был убежден, что у него есть способности и энергия, и горел желанием показать, на что он способен. При этом он твердо считал, что где-нибудь в провинции он так и не сможет расправить крылья. Родом он был из Пайде, и перспектива плесневеть в таком крохотном городке до конца жизни вызывала у него мурашки на коже. Хаавик стремился в Таллин. Характер работы не так важен, важно, где находится предприятие или учреждение, с которым он свяжет свою судьбу. Он верил, что справится со всем, как справлялся с любым поручением в армии. Из рядовых поднялся до батальонного адъютанта, и если бы не конец войны, то сейчас он уже служил бы в штабе дивизии, как Роогас. Кое-куда он заходил позондировать почву, но, как нарочно, его приглашали то в Выру, то в Раквере или в Хаапсалу. Если это сочтут необходимым, он пойдет и в эти сонные места, но почему именно его должны направить в уезд? Разве в центре так уж много энергичных, дееспособных, быстро осваивающихся людей? Своей бедой Хаавик считал невысокое звание. Почему-то он думал, что лейтенантов «раскидают по местам», — странное выражение, смысла которого он побаивался. С капитанами и майорами дело совсем другое. Таллин, в крайнем случае Тарту. Не говоря уже о полковниках. Перед ними раскрыты все двери. Садись хоть в кресло народного комиссара. Ну, если и не в кресло народного комиссара, то все же за дубовый стол директора какого-нибудь большого предприятия или заведующего центральным учреждением. На такой должности человек уж сможет показать себя.

— Я вернусь на фабрику, — решила Хельви Каартна. — Сейчас, может быть, получу котонную машину. До войны мне ее не дали. Но теперь я не отступлюсь.

— Вы же медсестра, — напомнил ей майор Роогас.

— Сестру из меня сделала война. В мирное время такие плохо подготовленные медработники не нужны. Меня всерьез привлекает текстильное дело.

— Вы хорошая сестра и можете стать хорошим врачом, — заметил Оскар Пыдрус.

Это мог бы сказать и Андрес Лапетеус. Эти-то слова Хельви и ожидала от него. Хорошая она сестра или плохая, — из находившихся здесь лучше всех знали Андрес и майор Роогас. Обоих она перевязывала. Во время боев под Великими Луками, когда взвод Андреса попал в окружение. Осколок мины разорвал мускулы на его плече. Андрес не дал эвакуировать себя в тыл. Хельви хорошо помнила, как вел себя тогда Лапетеус. «А кость цела?» — допытывался он у нее. «Цела», — заверила она. «Значит, калекой не останусь? — продолжал Андрес. — Литр или два крови не в счет». — «До смерти вам еще далеко», — улыбнулась она. Ей показалось, что этот высокий и широкоплечий офицер немного струсил. Но Андрес не трусил. Это Хельви поняла сразу, когда он приказал отвезти себя из санитарного батальона обратно в полк. Тогда-то и началось их знакомство. Но Андрес молчит. Хотя раньше он говорил об учебе на врача почти теми же словами, что и Пыдрус.

Хаавик болтал.

— Я вижу вас уже директором «Красного Кильгаса»[3] или «Пролетарской железной нити»[4]. Я приду к вам добывать по блату чулки.

Он смотрел на нее мягким взглядом своих карих глаз. Присутствие Хельви Каартна всегда действовало на него. Он думал, что если Хельви и Андрес разойдутся, он обязательно разыщет ее. Едва ли тогда Хельви будет так строптива, как сейчас.

— Вы ведь носите носки, — уколол майор Роогас.

Он сказал это довольно ядовито. Более ядовито, чем хотел бы и чем это подходило к обстановке добродушной болтовни.

Не с легким сердцем ехал майор Роогас в Таллин. После того, как он узнал, что там его никто больше не ожидает, он не радовался поездкам в город. Он даже избегал служебных командировок в Таллин. На этот раз ему не удалось послать вместо себя кого-нибудь другого. Но он решил вообще не ходить домой. Чего он туда пойдет, если там ожидают немые стены и покрытая слоем пыли мебель. Пообедает в столовой штаба корпуса и вернется с первым же поездом. А то, если остаться подольше, неминуемо окажется на улице Кундера.

О майоре Роогасе говорили, что он человек с сильной волей, владеет собой. По внешности это было не легко сказать. Мягкие черты лица, мечтательные светлые глаза и чуть-чуть хрупковатая для офицера фигура. Возможно, что определение — сила воли и самообладание — не точно отвечало его сущности. Но так писали о нем в служебных характеристиках. Правильнее было бы назвать его человеком, который не любит раскрывать перед миром свои заботы. Один переносил свои горести и муки, редко делил он с другими и свои настоящие, большие радости. При этом Роогас не был каким-то раком-отшельником, который чуждается людей и которого чуждаются люди. Он держался так же, как и другие: ценил приятную беседу, за столом не отказывался от рюмки, охотно танцевал, и если просили, то и пел. Его считали хорошим товарищем, им он и являлся. Майор Лаури Роогас не был двуличным или неискренним, но мир своих чувств он держал на замке. Узнав, что женщина, на которой он женился за полтора года до войны, сбежала в Швецию, он никому не стал жаловаться. Почему ока сбежала, этого Роогас был не в силах понять. Ведь Велли любила его. И поклялась ждать, будь что будет. Но не ждала. Человек гордый, майор Роогас не пытался узнать у родных или знакомых, нашла ли Велли себе кого-нибудь другого или нет. И тетке, от которой у жены не было секретов и которую Велли в свое время посвятила в тайну их только что зародившейся любви, он не задал ни одного вопроса. Он только выслушал многословные заверения, что Велли держала его фотокарточку на ночном столике и все время плакала, горюя о разбитом счастье. Выслушал и коротко сказал: «Благодарю». Поведение майора Роогаса испугало старую женщину, больше она не пыталась увидеть его. Роогас сказал себе, что, раз Велли решила уехать, значит, у нее были причины, перевесившие его, Лаури, и ту страну, где она жила. А если у Велли были такие причины — скатертью дорога.