— Не можешь ты так думать! — взволнованно сказала она. — Не можешь! Я не верю тебе.

— Раньше я о нем не все знал. — Голос Лапетеуса звучал недовольно. — Он сочувствовал всяким буржуазным деятелям. Смотрел сквозь пальцы, когда деятели пятсовских времен [16] заправляли в школах. Игнорировал произведения классиков марксизма-ленинизма. Пионерская и комсомольская работа его не интересовали. В конце концов, почему фашисты не расстреляли его отца?

Перерыв окончился.

Председатель месткома стоял в дверях и приглашал всех на концерт.

К Хельви и Лапетеусу подошли директор и председатель комитета профсоюза.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

В один из обходов Лапетеус удивил хирурга просьбой — пусть скажет, что с ним будет. До сих пор он ничего не спрашивал о своем здоровье ни у хирургов, ни у терапевтов. Если к нему обращались, он отвечал одним-двумя словами. Врачам не нравилось упрямое молчание Лапетеуса.

Они пытались разговорить его, пробудить в нем интерес к своему здоровью, но это не давало результатов. Поэтому врач был поражен, однако виду не подал.

— Недели через три-четыре отправитесь домой, — сказал он как можно убедительнее.

Лапетеус пристально посмотрел на него.

— Ваше состояние было довольно-таки критическим, — продолжал доктор, которому показалось, что больной снова застывает в прежнем безразличии. — Человек послабее не устоял бы. У вас редкостное здоровье. Просто на удивление крепкое сердце. Сердце-то вас и спасло. Теперь самое тяжелое уже позади. Скоро вы начнете поправляться гораздо быстрее.

Лапетеус измученно закашлялся. Кровь ударила ему в голову, дыхание стало хриплым. Перевел дух и потребовал:

— Говорите правду.

Врач спокойно произнес:

— Опасности нет. Конечно, полное выздоровление потребует еще времени, но в том, что вы поправитесь, нет больше ни малейшего сомнения.

— Что у меня с легкими? — В голосе Лапетеуса слышался едва заметный оттенок волнения.

Он все еще дышал с трудом. Несколько часов в день получал кислород.

— Тяжелое сотрясение груди. Сломанные ребра повредили плевру и легкое, это вызвало эмпиэму, пневмоторакс и гемоторакс. Или, говоря на обычном языке, внутренние кровоизлияния, воспаления и очаги нагноения. Ваши легкие и сейчас не совсем чисты. Нужно будет сделать пункцию, возможно — вмешаться хирургически, но все это уже, так сказать, обычный путь. Вероятно, после выхода из больницы вам потребуется еще длительное лечение где-нибудь в специальном санатории.

Лапетеус криво усмехнулся.

— Длительное лечение в специальном санатории… — насмешливо повторил он. — Я не ребенок.

Хирург заставил себя успокаивающе улыбнуться.

— Разрешите уж определение лечебного режима сохранить все же за нами, врачами.

Лапетеус разволновался:

— Я убил человека! Вы ведь… знаете это?

Каким-то странным взглядом, одновременно изучающим и придирчивым, следил он за тем, какое впечатление произведут его слова.

Врачу показалось, что рассудок пострадавшего не совсем в порядке.

— Вы никого не убили, — несколько неуверенно произнес он. — Несчастье не убийство.

Лапетеус дышал прерывисто, словно хватал воздух.

— Перед законом… я… виноват… в смерти… человека, — сказал он, с трудом произнося слова. Теперь он казался врачу просто измученным и несчастным больным человеком.

— Закон делает различие между преднамеренным убийством и аварией, — осторожно возразил врач. — Вас будут рассматривать как виновника аварии, а не как преступника.

Взгляд Лапетеуса метался. Он заговорил взволнованно, причем голос упал до хриплого шепота:

— Я не… убийца… Я был… пьян. Я ничего… не помню… Почему я взял машину… и выехал. Я пригласил… к себе в гости… друзей военных лет… Виктор Хаавик, который… погиб, был… мой друг. И моя жена едва… не погибла. И как… все так получилось? Я этого… не хотел. Я не… убивал. Вы правы — это был несчастный случай… Закон различает… должен различать…

Он умолк. Глаза словно погасли. Дышал быстро, коротко.

Тут же снова оживился и потянулся к врачу:

— Я… буду жить?

— Будете. Проживете еще много лет, — заверил хирург.

Лапетеус закрыл глаза. В этот момент он казался трупом. Так лежал он долгие часы. Лишь натужное, то хрипло-свистящее, то прерывистое, дыхание подтверждало, что он не умер.

— Товарищ доктор, я не… преступник, — волнуясь, снова начал он. — Я не знаю… как это… случилось. Несчастье, страшное несчастье… Я больше не… мальчик… Раньше я… никогда не садился… за руль… в нетрезвом..: состоянии. Я не могу… вспомнить… что заставило меня так поступить. Я… работал на… ответственных постах… Хорошо знаю, что можно… чего нельзя… Я не… убийца. Нет, товарищ доктор! Свое… наказание… я… уже… получил… Жестокое наказание…

Отдохнул и продолжал:

— Вся моя… жизнь… сплошная работа. На войне… был дважды… ранен… Мне… легко не было… Всегда… работал… во всю силу… Теперь такой… конец. То, что я делал… раньше… не в счет… Я всегда… делал то… что… от меня… требовали… Моя жизнь… прошла впустую… Товарищ доктор… Виктор был… мой друг… Я не… убийца… Никто не… смеет… мне… Я никого… не предавал… Я думал не только… о себе… Я делал то… что считалось правильным… что… от меня ожидали. Теперь… я больше… никому не нужен.

Он говорил долго. И то, что он не убийца, что не знает, как произошло несчастье, что был пьян и уже сурово наказан.

Наконец его удалось успокоить.

Через два дня сестра сообщила ему, что товарищ из совнархоза настойчиво добивается с ним встречи. Недавно Лапетеус опять попросил не пускать к нему никого, кроме официальных лиц. Стремление говорить, неожиданно прорвавшееся в присутствии хирурга, остыло. Он снова предпочитал молчать, а на задаваемые вопросы отвечал по возможности кратко. Были ли тому причиной подскочившая температура и усилившиеся приступы удушья или что другое, этого никто не мог точно объяснить. Сейчас ему было немного лучше, температура упала на два деления ниже тридцати восьми, и врачи решили, что представителя совнархоза можно, пожалуй, пустить к больному. Хотя врачи считали разговор работника совнархоза с Лапетеусом желательным и пришедший был явно лицом официальным, сестра все же попросила его обождать в коридоре, а сама отправилась подготавливать почву. Не то Лапетеус может натворить такого, что это бросит тень на всю больницу. Даже своей жене, которая так великодушно и заботливо относится к нему, Лапетеус за целый час не сказал ни одного слова. Только стонал с уродливой гримасой на лице. Сосед по палате говорил, что жена плакала и умоляла, но директор Лапетеус лежал с закрытыми глазами и молчал. А потом пожаловался главному врачу, что ему не дают спокойно умереть.

— Могу я пустить к вам посетителя? — спросила сестра.

— Кто он?

— Из совнархоза. Сказал, что по важному делу.

— Пусть войдет.

Хотя градусник подтверждал, что температура спадает, Лапетеус все же чувствовал себя плохо. Все время требовал кислорода, боялся удушья. Особенно по ночам, когда его охватывали приступы страха. Он почти ежечасно звонил и требовал дежурного врача. Днем полуспал, полубодрствовал и не терпел, когда его беспокоили. И сейчас в его голосе прозвучало недовольство.

Сестра ушла. Через несколько минут дверь палаты открылась, вошел человек в белом халате.

Антс Паювийдик.

Лапетеус враждебно и мрачно смотрел на него. С каких пор Паювийдик работает в совнархозе? В качестве кого? В управлении строительства? Не может быть. Паювийдик рабочий, каменщик, а в управлении сидят инженеры, техники, экономисты и тому подобное. Что все это означает?

Паювийдик подошел к его постели, переставил стоявший в ногах стул к кровати, сел на него и протянул руку. Лапетеус почувствовал в своей руке шершавую и мозолистую ладонь гостя.