XVI

ГРАФ ИДЁТ К ЦЕЛИ

Все эти дни канцелярия работала с возрастающим напряжением. У графа всё ещё не проходил приступ лихорадочной деятельности. Он начисто упразднил приёмные часы: ему надоело сидеть в кресле и, подобно архиепископу, то спокойно, то нетерпеливо выслушивать жалобы и просьбы просителей. У него не хватало времени даже на то, чтобы ставить на бумагах свою подпись или хотя бы инициалы, некогда было делать на полях или в конце прошения особые значки, понятные только дону Матео, Доминго, Гонсалесу и ему самому.

Если кто-либо входил к нему с разговорами, то увидев, как трудится граф, говорил кратко или вообще не открывал рта, боясь помешать его превосходительству, и удалялся в полной уверенности, что сеньор дон Ковео очень занят.

Все подчинённые, в том числе и дон Матео, были невероятно злы. Его сиятельство сеньора графа они потихоньку величали мошенником, придирой, торопыгой, писали на него эпиграммы, изображали его в смешном виде на стенах.

Но граф держался стойко. Он решил быть деятельным и работать много, чтобы потуже набить мошну, и, по правде говоря, успешно шёл к намеченной цели. Каждый день дон Ковео уходил из канцелярии с сияющим лицом: он немало потрудился, но ещё никогда не видел, чтобы старания приносили кому-нибудь более обильные плоды. Ради них не грех и попотеть!

— Недурная неделька, — говорил сеньор граф своему секретарю по субботам, единственным дням, когда, подбодрённый успешным ходом дел, граф на несколько часов удостаивал посетителей приёма.

Всякий раз, когда дон Матео слышал эти слова, он выходил из себя: для него-то недели раз от разу становились всё хуже. Да и могло ли быть иначе, если граф словно задался целью перевалить на него всю самую тяжёлую работу, а сам ограничивался лишь краткими записями и пометками?

Беднягу учителя уже согнуло дугой. Он был твёрдо убеждён, что если этот внезапно начавшийся приступ лихорадочной деятельности не кончится, то в один прекрасный день он, дон Матео, умрёт прямо здесь, в кабинете, за письменным столом.

В нижнем этаже бывший лодочник Доминго и бывший хозяин постоялого двора Гонсалес занимались тем, что торопливо исписывали лист за листом и каждые пять минут портили несколько перьев. Первый держал перо, как весло, а второй словно бокал с вином. И всё же их каракули можно было разобрать.

Фаэтон графа по целым дням дежурил у подъезда канцелярии. В три часа пополудни граф запирал свой кабинет, и Виктор вёз хозяина купаться, так как стояли летние месяцы.

Затем граф отправлялся обедать в дом доньи Луисы, где, устроившись в удобном кресле, стоявшем в прихожей, его встречала прелестная супруга. Дожидались его появления и приглашённые к обеду друзья; они сидели рядом с молодой женщиной и развлекали её. Первым приходил каноник, затем полковник, фабрикант, судья и, наконец, журналист.

Такая жизнь как нельзя больше соответствовала характеру графа и Клотильды, и оба они находили в ней много приятного: они были и в то же время как бы не были супругами. Это конечно, не означает, что они хотя бы в малейшей степени нарушали супружескую верность. Клотильде было безразлично всё, что не касалось её красоты и туалетов. Сейчас она была довольна и счастлива: все превозносили до небес её совершенства, и стоило ей, улыбаясь, взглянуть в зеркало, как она немедленно убеждалась в справедливости похвал и начинала ещё больше гордиться собой.

Граф задаривал её нарядами, кружевами, веерами и драгоценностями, стоившими уйму денег. Иногда по вечерам, когда донья Луиса меньше обычного страдала от болезни, супруги в удобной карете с графскими гербами объезжали модисток, галантерейные и ювелирные лавки, повсюду скупая и заказывая всё самое дорогое и лучшее. Сеньор граф с невиданной щедростью платил наличными, ни разу не раскрыв рта, чтобы поторговаться.

Затем они отправлялись в «Такон» слушать оперу. Каждый раз, когда вместительная карста останавливалась у подъезда театра, граф с несказанным наслаждением вспоминал об одном из своих самых блестящих ораторских триумфов. И только нищий, который вечно торчал тут, прислонившись к колонне и протянув руку, всегда готовую принять подаяние, вызывал у него странное чувство. Отчего не прогонят отсюда Этого старика? Почему вид его вселяет в душу такой неприятный холодок? Нищий казался зловещей тенью, которую был не в силах рассеять даже свет ярких фонарей на графской карсте.

Однако тревога, неизвестно почему охватывавшая графа при виде старика нищего, сразу же улетучивалась, стоило только дону Ковео перевести взгляд на пару великолепных лошадей и полюбоваться двумя лакеями, которые восседали на высоких козлах, подложив под себя плащи с таким расчётом, чтобы всякий мог видеть три ряда нарядных позолоченных пуговиц; на свою жену, сидевшую прямо и неподвижно, дабы её соблазнительный бюст выделялся особенно рельефно; па две плотные шеренги зевак, между которыми шествовали супруги, упиваясь летевшим вдогонку шёпотом восхищения. Граф забывал обо всех огорчениях, стоило только ему обернуться на громкий стук каретной дверцы и цокот копыт нетерпеливых коней, бивших подковами о гранит мостовой; или взойти по мраморной лестнице и увидеть на первой её площадке в великолепном зеркале своё дородное тело и стройный стан Клотильды; или, наконец, услышать скрип двери, пропускавшей его с женой в ложу, и убедиться, что публика немедленно начинает смотреть только в их сторону, хотя спектакль в самом разгаре.

В ложе внимание графа занимала лишь его собственная персона, ибо он с гордостью ловил на себе взгляды всего зала. Сезон во французской опере ещё не кончился. Нужно было видеть графа в те мгновения, когда он поворачивался лицом к сцене, прикладывал ладонь к уху, чтобы не пропустить ни слова, и раскатисто — то впопад, то невпопад — смеялся, желая показать, как хорошо он владеет чужим языком.

В антрактах ложу заполняли друзья графа и поклонники Клотильды. Самые невинные комплименты её кавалеры со— провожали столь выразительными жестами, что сторонний наблюдатель мог бы подумать, что они ведут настойчивую осаду. Некоторые, правда, ухаживали за Клотильдой всерьёз. Она же хотя и не скупилась на очаровательные гримаски и невольное кокетство, но забывала о своих поклонниках, как только они удалялись, а если и вспоминала о них, то лишь затем, чтобы в душе назвать их навязчивыми.

Так проводил граф время в ту пору. Он был доволен, хотя, судя по вырывавшимся у него иногда возгласам, дона Ковео снедала некая постоянная и тайная забота. Честолюбие графа всё ещё не было удовлетворено. Ум его был занят величественным проектом, к быстрейшему осуществлению которого он и стремился всеми своими силами.

По вечерам, возвращаясь из театра, или под утро, когда заканчивалась партия в ломбер, он запирался у себя, снимал со стены большую картину в золочёной раме, ставил её на стол, вывёртывал фитиль, чтобы лампа горела поярче, и, облокотясь, внимательно всматривался в полотно. Это был проект дворца безупречной красоты. Так граф просиживал долгие часы, время от времени постукивая себя пальцами по лбу и делая какие-то вычисления.

Генерал накануне сражения, решающего судьбу всей армии, вряд ли с такой тщательностью и настойчивостью проверяет диспозицию, с какой изучал этот проект сеньор граф.

Порой с воодушевлением, граничившим с одержимостью, дон Ковео бормотал:

— Роскошный фасад… Помещения украшены коврами к бронзовыми статуями, да, непременно бронзовыми — это великолепный металл; лестницы, затем балконы… Вокруг сад с прохладными ручейками… Это будет замечательно… Клотильде пока знать ничего не нужно. Я сам отвезу её туда! Я проведу её по всему дворцу и, когда её восхищение перейдёт все границы, скажу ей: «Он — твой». О, всё будет как в сказке! Я не зря говорил, что выйду в люди!

Подобными фразами, произносимыми громко и со всё более бурным ликованием, граф заканчивал изучение проекта и, улыбаясь, вешал картину на место. После этого он ложился на кровать, не отрываясь смотрел на свой волшебный замок, и ему казалось, что вся картина начертана огненным карандашом. Так дон Ковео мечтал до тех пор, пока сон не смежал ему веки.