Негритёнок, оказавшийся отменным проказником и плутом, без устали потешался над моим дядей, однако последний с ангельским терпением сносил всё в ожидании того дня, когда он сможет подзатыльниками и пипками рассчитаться с озорником за его проделки.

А покамест дядя принимал все выходки поварёнка как должное, лишь бы не ссориться с ним. Он сумел задобрить его, пообещав парнишке после женитьбы на Авроре сделать его грумом, которого он всюду будет брать с собой, посадит на козлы кареты, оденет в зелёную, расшитую золотом ливрею с великолепным широким галстуком, а также даст пару новых и непременно лакированных туфель.

Однажды под вечер, когда дядя, опечаленный отсутствием вестей от Авроры, уже собирался домой, к нему галопом подбежал поварёнок и объявил, показывая письмо:

— Господин Висенте, вот уже несколько дней я от вас ничего не получаю. Зелёную ливрею купите потом, а сейчас дайте хоть несколько реалов — они позарез нужны. У меня для вас письмо от Авроры.

— А ты не выдумываешь? Если соврал — берегись!

— Да нет же, сеньор. Хотите, побьёмся об заклад? Сколько вы мне дадите, если письмо действительно от госпожи Авроры?

Радостное известие пришпорило щедрость моего дяди:

— Целый эскудо, по сначала покажи письмо!

— Вот оно, — ответил негритёнок, вытаскивая розовый конверт.

Дядя с наслаждением вдыхал тонкий аромат, исходивший от письма. Первый ответ на столько посланий! На конверте были изящно выведены инициалы девушки, а внутри его, в самом низу вложенного туда листочка, дядя увидел чёткие круглые буквы, из которых слагалось прекрасное имя — Аврора.

Негритёнок выиграл пари и, разумеется, ушёл не раньше, чем получил причитавшуюся ему мзду.

Дядя решил не знакомиться с содержанием письма, пока не доберётся до нашего жилища в «Льве Нации», ему хотелось продлить чувство странного, мальчишеского любопытства, которое охватило его и доставляло ему необычайное наслаждение. Но когда он развернул и прочёл листок, лицо его исказилось, брови поползли вверх, он дважды сильно ударил себя кулаком в подбородок, хотя письма всё-таки не порвал.

В своём послании Аврора покорнейше просила впредь не беспокоить её, так как она ещё очень молода и пребывает в возрасте, более подходящем для пополнения и завершения образования.

Дядя долго сидел, опершись локтями на стол, обхватив голову руками и почти уткнувшись носом в письмо: слово за словом, буква за буквой он разгадывал тайный смысл неожиданного послания. Итог молчаливого размышления и усердного изучения оказался удивительно благоприятным. Дядя истолковал содержание письма па свой собственный лад и снова дважды стукнул себя кулаком по голове за то, что не уразумел его раньше.

— Ну и дурак же я! То, что пишет Аврора, — яснее ясного. Именно так, сеньор! Да и может ли быть иначе? Разве я не завидная партия, я, кузен дона Хенаро, родственник сеньора маркиза Каса-Ветуста, потомок знатных предков и обладатель превосходной должности?

Девушка пишет, что собирается заняться образованием и что она ещё очень молода. Ох уж эти скромницы! Да ведь она просто хочет сказать, что когда станет постарше, то полюбит его ещё больше. Или другое — он должен убедить её в том, что она уже стала женщиной, и этого будет достаточно, чтобы добиться от неё чистосердечного признания в любви.

Тем не менее дядя всё-таки прочёл послание дону Хенаро. Кузен не усмотрел в письме причин для радости, но так как дядя упорствовал в своём желании видеть в словах Авроры смысл, совершенно противоположный истинному; дону Хенаро пришлось уступить дяде и посоветовать ему Запастись хитростью и благоразумием, чтобы не упустить такую блестящую партию, как дочь дона Фульхенсио.

На следующий день дядя объявил:

— Сегодня, племянник, я не пойду на службу.

Неслыханное дело! Он и раньше частенько не являлся в присутствие, но ни разу не предупреждал меня об этом. Нет сомнения, он собирается предпринять какой-то важный или рискованный шаг.

Я долго смотрел, как он вытаскивает из шкафа свои лучшие туалеты, внимательно и придирчиво примеряет их. Наконец он выбрал костюм себе по вкусу и удовлетворённо улыбнулся. После бритья дядя так сильно напудрил лицо, что стал похож на клоуна из пантомимы: на нём больше не видно было ни усов, ни бровей; затем он надушился, напомадил брильянтином шевелюру и нафабрил лаком кончики усов.

Теперь мой дядя ничем не напоминал измученного бледного пассажира с исхудалым лицом и запавшими глазами, который в поношенном мешковатом платье стоял когда-то на борту брига «Толоса». Праздная жизнь и костюмы, сшитые по последней моде у знаменитого портного, сделали его другим человеком. Передо мною стоял безукоризненно одетый молодой щёголь.

Дядя ходил по улице с гордо поднятой головой; возомнив, что рост у него высокий, он лишь изредка поглядывал через плечо на встречных. Он чрезмерно заносился, и его самодовольное высокомерие тем более изумляло окружающих, что было лишено всяких оснований. Он упивался собственным величием и чем больше любовался собой, тем поразумнее и самонадеяннее становился.

Его нёс ветер удачи, поэтому с дядиного лица не сходило блаженное выражение человека, которому дано наслаждаться всеми мирскими благами. Ему и теперь жилось неплохо, а надежды на ещё более блестящее будущее вызывали в нём сладостный трепет.

С другой стороны, дядино чванство было совершенно безобидным, так как в силу своей нелепости вызывало лишь смех и служило постоянным поводом для шуток. В глубине души дядя оставался тем же добрым и беспредельно наивным простаком, которого каждый мог обвести вокруг пальца. Любому дурню ничего не стоило сбить его с толку — нужно было только коснуться его слабых струнок, и дядей овладевала подлинно донкихотская восторженность.

В тот день, о котором я веду речь, его самодовольство и надменность становились тем явственнее, чем дольше он стоял перед зеркалом, созерцая своё лицо и любуясь правильными очертаниями своей фигуры.

Завершив туалет, он раза четыре выходил из комнаты я вновь возвращался: в первый раз — чтобы сменить бамбуковую трость на тонкую тросточку с позолоченным набалдашником и искусной насечкой; во второй — чтобы надушить платок; в третий и четвёртый — чтобы ещё раз поправить усы, узел галстука, лацканы сюртука, причёску и покрасоваться перед зеркалом во всевозможных соблазнительных и чарующих позах.

Он сошёл по лестнице твёрдым и чётким шагом, пересёк улицу, неизменно сохраняя военную выправку, и, негромко насвистывая мелодию дерзкой песенки «Глотай, собака», в самом безмятежном расположении духа добрался до дома Авроры с твёрдой решимостью ни на йоту не отступать от своих намерений и довести до конца дело первостепенной важности. Он шёл свататься к дочери миллионера дона Фульхенсио.

XVIII

СЕЗАМ, ОТВОРИСЬ ВНОВЬ

Тем временем в канцелярии происходили события, о которых нельзя умолчать.

Доклады и прошения, написанные дядей по совету дона Хенаро, поочерёдно возвращались обратно с положительными резолюциями.

До чего же были довольны мой дядя и его покровитель!

— Понятно? — ликовал дон Хенаро. — Надо только иметь связи в Мадриде! Мы отправили бумаги каких-нибудь два месяца тому назад, а они уже вернулись к нам. Уверен, там в первую очередь рассматривают дела, представляемые мною.

И он не преувеличивал. Вместе с нашими прошениями прибывали бумаги, отосланные в метрополию ещё предшественником дона Бенигно, а дон Бенигно, как читатель помнит, начал службу в канцелярии лет за тридцать до нас.

Наш архив, согласно пожеланию и указаниям дона Хенаро, было решепо расширить за счёт смежной комнаты, куда вела дверца, скрытая за рядами папок, которые образовывали стену толщиной в добрых полторы вары[12]. Я и мой дядя приметили эту дверцу, ещё когда выбивали пыль из папок; дверца была заперта, а на замочной скважине красовалась сургучная печать с четырьмя шнурками. У дверцы была своя история — её нам поведал Хуан.